Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

— Вслух! — попросил голова и подставил ладонь к уху, трубкой. — Тут же все, можно сказать, свои.

Артиллерист, насупясь, махнул рукой солдатам. Они повернулись круто налево кругом, лихо смыкая каблуки, и зашагали к пожарной команде. Прокурор уже читал, и от слова к слову в голосе его всё громче пело злорадство:

— «Генералу Новицкому.

До нас дошла весть, что вы, ваше превосходительство, собираетесь покинуть тот пост, на котором вы со славою подвизаетесь уже четверть века. Она повергает нас в глубочайшую скорбь…»

— Ерунда, вы же видите, — буркнул полковник и попробовал вытянуть лист из цепких прокурорских пальцев. — И читать не стоит.

— Старо-с! — совсем откровенно хихикнул прокурор. — Это мы-с еще у Гоголя читали… насчет того, что «не стоит». Будьте добры не перебивать.

Он продолжал, повышая и повышая голос:

— «…Арестовывая многие тысячи неповинных лиц, вы систематически избегали трогать нас, членов социал-демократической партии. Наша новая типография существует уже почти четыре года, шрифт в ней стерся от беспрерывной беспрепятственной работы, вы же обшарили не менее тысячи квартир, но всегда выбирали именно те, где типографии нет и быть не может. Мирные жители говорят о вас с ужасом и ненавистью…»

— Ви-но-ват! — гневно сказал полковник и решительно накрыл ладонью бумагу. — Это оглашению не подлежит. И вам, как представителю закона, надлежало бы об этом знать и помнить. Позвольте!

Листок перешел в руки жандарма. Он сложил его, и хмурость сошла с лица. Но оно тотчас же перекосилось снова злобной судорогой: в руках полицмейстера он увидел такой же точно листок.

— Откуда? — спросил он хрипло.

Полицмейстер виновато потупился.

— Расклеено по городу… Было! — заторопился он. — Сейчас, надо полагать, всё уже ободрали.

— Воображаю! — протянул полковник. — Знаю я, как ваша полиция обдирает. Одну увидит, а десять — мимо глаз.

Полковник был прав. Даже здесь, в двух шагах от площади, на соборном дворе, на белой стене Михайловского монастыря и на Десятинной, прочно примазанные клейстером, желтели подпольные афиши. И, хохоча, толпились уже перед ними на работу шедшие мастеровые, разносчики, всякий «черный люд».

«…Вы помогли нам стать на ноги, окрепнуть и развернуть нашу деятельность во всей ее нынешней полноте. Глубоко благодарные вам за все ваши услуги, посылаем вам — на память — отработанный, не годный к употреблению шрифт нашей типографии…»

— Правильно! Четко печатано: на новом шрифту, видать.

— В газете… читал?.. Ныне Новицкому юбилей. В самый раз поздравили!

— И с подарком. Ящичек с весом небось.

— Не допустят. — скептически отозвался, отходя, разносчик. — Не станут его превосходительство в эдакий день огорчать: оградят.

Его превосходительство действительно оградили от огорчения: на серебряном блюде, на котором дожидались выхода генерала и генеральши из опочивальни поздравительные телеграммы и письма, не было желтого листка с прокламацией подпольщиков. Ее подшили к «делу» в управлении. Но почта допустила иной недосмотр, и из-под груды телеграфных, пакетиками сложенных, бланков и казенных, штемпелеванных и нумерованных, конвертов выглянула краем легкомысленная, вся в красных розах, открытка.

Новицкий, в приятном праздничном раздумье стоя над поздравительной грудой, потянул к: себе в первую очередь расцвеченную, нарядную эту открытку-и сразу же поднял недоуменно и обидчиво бровь. На открытке была швейцарская марка. Текст был краток:

«Собравшись в ресторане «Под золотою звездой», в ознаменование благополучного прибытия в Цюрих, за пределы вашей досягаемости, считаем нужным оповестить вас об этом и предуведомить, что в ближайшем будущем мы — в том же полном составе; — возвращаемся на работу в Россию».

И ниже — подписи, в том самом порядке, как на лукьяновской тюремной стене.

В декабре 1903 года департаментом полиции получена была из Швейцарии шифрованная телеграмма затаившегося в эмигрантских кругах агента-провокатора:

«Бауман выехал в Москву чрезвычайными полномочиями паспорт немецкий на имя Вильгельма Земпфега».

Заплеванный, замызганный мокрыми от талого снега подошвами пол; низкие грязные стены; темный, потрескавшийся, давно не штукатуренный и не беленный потолок; балюстрада, точеная, когда-то крытая лаком, но сейчас безнадежно обшарпанная; мрачные таможники; и жандармы — жандармы разного чина и звания у всех стен и дверей, на всех углах, повсюду; они расставлены так, что каждый переступивший порог этого вокзального здания пограничной, на въезде в империю Российскую, станции сразу же чувствует себя как бы уже арестованным.

У иностранцев заезжих этого ощущения нет, потому что чиновники наглы по отношению к царским подданным, но холопствуют перед подданными короля английского или императора германского.

И сейчас у балюстрады, в толпе, ожидающей возвращения отобранных для поверки паспортов, без ошибки можно различить русского, возвращающегося из-за границы в дорогое свое отечество, и иноземцев. Вид иностранцев независим и горд.

Тем неожиданнее было для всех — и для русских и для иностранцев, — когда жандарм, вынесший для раздачи пачку проверенных документов, потряс одной из паспортных книжек, которую нес особливо, отдельно от других, развернутой, и провозгласил, щупая глазами по толпе:

— Господин Артур-Вильгельм-Мария Циглер из Мюнхена!

Так выкликают тех, у кого с паспортом неблагополучно. Толпа зашевелилась, зашепталась осматриваясь. Темноволосый сутулый мужчина-явно заграничного вида — лениво передвинул языком сигару из левого угла рта в правый:

— Nun was? [6] Ну что? (нем.).

Жандарм приложил руку в белой нитяной перчатке к синей фуражке:

— Господин Циглер? Пожалуйте.

Под крутыми расчесанными усами — улыбка. Улыбка не предвещает ничего доброго. Она настолько откровенна, что ближайшие к задержанному сторонятся испуганно, а один — очевидно, совершенный простак — проговорил даже громко то, что все подумали:

— Попался!

Второй жандарм уже услужливо откинул перекладинку: в балюстраде раскрылся проход.

Немец пыхнул сигарой, прошел, небрежно и равнодушно покачивая корпус; сзади выросли сразу же еще две архангельские», в синих мундирах, фигуры. По жандармскому знаку носильщик потащил следом тяжелый уже досмотренный чемодан.

Вся толпа хмуро провожала глазами удаляющихся. Хмуро глядел вслед товарищу и Бауман.

Он с Ленгником выезжал из Женевы со всей осторожностью. Ленгник — член Центрального Комитета, коренной искровец, в рабочем движении с девяностых годов, опытнейший конспиратор. И все-таки, видимо, не убереглись.