Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

На сердце заныло. Он почувствовал раскаяние. Сначала — в необдуманном своем поступке: минутою позже он раскаивался уже и в том, что вообще связался с подпольем. Правда, он согласился предоставить квартиру для явок потому только, что Григорий Васильевич — давний его пациент, уважаемый присяжный поверенный-заверил: социал-демократы признают только легальные методы борьбы: они сами считают подполье не отвечающим существу партии, вредным; и, конечно, ни о каких там восстаниях или, еще того хуже, бомбах речи у них не может быть. Он принес даже, в убеждение, книжки, которых доктор, конечно, читать не стал, но, полистав странички, понял, что это действительно легальные и смирные люди, мудреным, специальным языком говорящие о вещах, в которых ничего, собственно, угрожающего "основам государства и общества" нет.

Он поверил, разрешил собираться раз в неделю… и вот сам ведь сделал непростительную оплошность. Пошел на акт, не только нарушающий врачебную этику, но угрожающий ему самыми потрясающими последствиями.

Доктор оглянулся на шпика. Тот тоже затягивал время. Теперь уже все равно. Ему незачем было торопиться уходить. В кабинете было тепло; мягкая, душистая вода приятно согревала кровоточащие, израненные докторскими беспощадными щипцами десны; голова еще кружилась чуть-чуть от пережитой боли.

Раскаяние доктора дошло до высшей точки. Он с досадой бросил полотенце, которым вытирал так тщательно, палец за пальцем, руки, отмытые от крови агента охранного отделения. Задерживая агента, помогая тем самым комитетским, он еще больше связывал себя с нелегальным сообществом, разрыв с которым бесповоротно принят был уже им в сознании. Надо было кончать.

— Ну-с, — сказал он, пряча глаза, — довольно. Можете идти. До утра-ничего горячего. Если будут, чего я не предполагаю, боли, зайдите завтра в любое время: я вас приму вне очереди…

Шпик с ненавистью глянул на доктора и встал. От этого взгляда у доктора похолодели ладони и по спине прошла морозная, колючая дрожь.

— Я беру десять рублей за операцию, — проговорил он, храбрясь и выпячивая грудь. — Но вы, по-видимому, нуждающийся и… служащий. С нуждающихся и служащих я не беру.

Он отворил дверь в прихожую. Шпик удостоверился: шубы на месте. Все. Даже пальтишко Коровьей Смерти. Что ж это… в самом деле, у него, у Смерти, зубы болят?.. Очень просто: он же весь дохлый, и зубы у него, наверное, дуплистые, гнилые… Он вспомнил о своих двух, и сердце опять сжала обида.

Но когда он переступил порог на площадку и за его спиной с громом захлопнулась дверь, он остановился все же в раздумье: доносить на доктора или нет и вообще докладывать ли в охранном? Еще на смех поднимут из-за зубов. Скажут, влип. Может быть, сказать, что зашел зубы рвать и обнаружил Коровью Смерть, рабочего, и про доктора намекнуть, что подозрительно?..

А если да вдруг доктор лечит зубы приставу местному или из генералов кому? Квартира у него богатая. А в революцию идет, известное дело, голь. Дашь маху начешут холку.

Шпик вздохнул, сплюнул кровью в угол двери и стал спускаться, так ничего и не решив.

Шубы были на месте: никто не ушел, да и не мог уйти. Потому что, едва упала за доктором, уведшим на казнь шпика, тяжелыми складками портьера, приглушив малейшие шорохи, — в приемной вспыхнул спор. Он шел все время, пока дергал зубы доктор, — разгораясь и становясь яростнее.

И когда, проводив агента и убедившись, что действительно протопали вниз филерские тяжелые калоши, доктор приоткрыл в приемную дверь-сообщить об уходе шпика и что он просит присутствующих разойтись… и больше сюда не являться, — по слуху его ударило, заставив сразу отшатнуться назад, просвистевшее, как стрела, слово:

— Измена!

Говорил Бауман.

Он говорил просто, без взмахов руки, без игры переливами голоса, совсем не по-ораторски, говорил одною силою слов; и в этом-в манере говорить-он был, как и во всем остальном, учеником Ленина. Ленин всегда, даже в самые напряженные, самые опасные моменты, говорил просто, не поднимая голоса, с улыбкой на губах и в глазах, пристальных, быстрых и острых, засунув большие пальцы рук за рукавные прорези жилета.

— Измена рабочему классу, да, да… Только так и можно назвать позицию, которую пробует обосновать так называемое меньшинство. Позор! И вы еще смеете ссылаться на Маркса… Марксисты! Маркс — когда еще! в восьмидесятых годах! говорил, что Россия даст сигнал к мировой революции. Маркс, видевший весь мир, страстно ждал народной революции у нас в России, революции мирового значения. А вы куда ведете рабочий класс? В какую тюрьму, в какой скотский загон стараетесь загнать его, вместо того, чтобы вывести на простор, на волю, на борьбу? И где! В Москве — втором в России центре сосредоточения пролетарских сил…

— Сил? — перебил Густылев. — Бросьте, пожалуйста, демагогию! Надо быть реальными политиками. Где они, ваши пролетарские силы? Что вы можете сделать с этими тысячами тысяч темного люда, ставящего свечки Иверской божьей матери?.. Мы в комитет не можем найти людей. Единиц!

— Правильно, — подтвердил Григорий Васильевич, — у нас в большинстве городских районов нет даже отдельных организаторов.

— Вздор! — брезгливо повел плечами Бауман. — Ерунда! Людей в России тьма, надо только шире и смелее, смелее и шире и еще раз смелее и шире вербовать рабочих. Да, да, рабочих и молодежь!

— Рабочих? — язвительно спросил Григорий Васильевич и закинул ногу за ногу.

— Да! — выкрикнул Бауман. Кровь бросилась на секунду в голову, но он тотчас же овладел собой и опять заговорил ровно: — Не беспокойтесь. Вы только помогите им выйти на дорогу, а там они так пойдут, что вы не успеете опомниться, как они уже впереди вас будут… Все горе, все преступление ваше в том, что вы не верите в рабочий класс, что он для вас, несмотря на все ваши громкие «классовые» слова, в глубине (а может быть, и не в глубине даже) сознания вашего-стадо, пушечное мясо истории.

— Вы не имеете права так говорить! — вспыхнув, сказал студент и встал. — Мы, молодежь…

Бауман остановил его жестом:

— Речь не о вас лично и не о всех, кто числится в меньшевиках вообще, иначе нам здесь незачем было бы разговаривать. Пока мы разъясняем…

— То есть ругаетесь, — съязвил Григорий Васильевич. — Общеизвестные большевистские методы полемики!

— А пока — попробуем все-таки договориться, — продолжал Бауман. — В самом деле, вы же сами не можете не видеть, что движение растет, подымается на наших глазах, вопрос свержения царизма ставится в порядок дня, и даже если бы вы захотели, вы его не оттащите назад…

— Мы и не собираемся никого и никуда тащить, — перебил Густылев. — В противоположность вам, мы ничего и никого не насилуем: ни людей, ни истории. И в этом смысле мы — за свержение. И даже против вооруженного свержения мы не возражаем, если оно возникнет само собой. Но готовить его — конечно не наше дело.