Сергей Конарев - Балаустион

Нет, не напрасно! Лучше испить чашу унижения и страха разом, до дна, но пережить эту горечь единожды, чем отравить себе этим вкусом весь остаток жизни. Все так. Но почему тогда так страшно, великая Богиня?

Внезапно гулкие шаги и грубые голоса раздались на галерее почти за самой дверью — мародеры, наконец, добрались и сюда. Из кухонных помещений донесся звон опрокидываемой на пол утвари и женский крик, и сразу вслед — грохот распахивающихся дверей. Тимоклея сделала над собой усилие, чтобы не вздрогнуть и не обернуться.

Вошедшие в помещение мужчины не сразу заметили в полумраке неподвижную, задрапированную тканью фигуру.

— И здесь никого, — разочарованно констатировал молодой голос с легкой шепелявинкой. — Все крысиное семейство ударилось в бега.

— Проклятые негодяи, — злобно произнес второй. — Я-то надеялся, что Агиады так легко не сдадутся, будут сопротивляться. Так хотелось попробовать их крови… А они… тьфу, погань! «Смелый убежит, но не уступит!» — вот девиз этого дома.

— А латы и мечи они оставили, чтобы было легче драпать, — хохотнул второй. Раздался громкий лязг — висевший на стене парадный панцирь Агиса был сброшен на пол.

— Не смей! — прошипела, взвившись, Тимоклея. Гнев пересилил страх.

Молодые воины резко обернулись.

— Царица! — отвалившаяся долгая челюсть первого напомнила Тимоклее кого-то, хорошо знакомого. Второй тоже был знаком ей — Лих по прозвищу Коршун, один из самых оголтелых головорезов Эврипонтида.

— Убирайтесь вон, мятежники! — в темных глазах Тимоклеи плескалась ненависть. — Чума и проклятие богов на ваши головы!

— Хо! — в белесых глазах высокого, жилистого Лиха зажглись красные огоньки. — Хо! — повторил он, и, не переставая пронзать взглядом царицу, выбросил вперед ногу. Граненый столб-подставка опрокинулся, и бюст царя Агиса, ударившись о мозаику пола, обратился гипсовой крошкой и грохотом.

— Ты-ы!!! — Тимоклея сделала шаг вперед, подняв дрожащую руку с растопыренными пальцами. — Ты… и все вы, шавки Эврипонтидов, — вы похожи на шакалов, стаей ворвавшихся в логово львов в их отсутствие. Но берегитесь — львы вернутся и растерзают глумливую нечисть!

— Пока мы только видели, как бесстрашные львы улепетывают от трусливых шакалов, — на новый лад повторился низкий. Тимоклея вспомнила, кого напоминает ей его челюсть — наварха Каллиброта, вот кого.

— А охранять логово оставили старую, облезлую суку, вонючую и трескучую, — добавил Лих, улыбаясь гнилыми зубами.

— Мерзавец, — задохнувшись от возмущения, только и смогла выдавить Тимоклея. — Как ты смеешь?

— Галиарт, друг, оставь-ка меня наедине с государыней, — ровным голосом попросил Коршун, не поворачивая головы.

— Гм, может… — облизал губы Галиарт, его глаза метались.

— Оставь-оставь. Я давно мечтал о такой приватной… аудиенции.

Когда Лих был в таком состоянии, с ним лучше было не спорить. Сдержанно кивнув и фальшиво цыкнув языком, Галиарт вышел прочь, плотно прикрыв за собой дверь. Уходить он не торопился, а затаив дыхание, прислушался. Сначала до его слуха донесся тихий до неразборчивости голос Коршуна, какая-то возня, «не надо, нет» — возглас царицы, и затем — резкий, пронзительный вопль. В нем было столько боли, что Галиарту сразу расхотелось подслушивать. Отпрянув от двери, он сбежал на первый этаж по лестнице, стремглав пронесся через анфиладу залов, не обращая внимания на окрики товарищей и знакомых, и выскочил на парадную лестницу дворца. Нужно было срочно доложить кому-нибудь из старших, кто мог бы повлиять на Лиха, остановить его… Увидев посреди площади яркое пятно белого одеяния верховного жреца, сын наварха бросился к нему.

— Господин эфор….

Он опоздал. Одно из боковых окон второго этажа распахнулось с треском и звоном, и щуплое тело в развевающихся одеждах, грубо вытолкнутое изнутри, судорожно изогнулось, безнадежно пытаясь удержаться, на мгновенье зависло, цепляясь за нити воздуха в страстном желанием жить, затем неотвратимо и глухо рухнуло на серый камень двора.

— Боги, это царица Тимоклея! — выдохнул Галиарт, чувствуя, как внутренности холодными змеями шевелятся в его животе, и побежал первым. За ним кинулись другие.

Маленькая женщина лежала на боку с неестественно скособоченной головой. Ее нога, вывернутая под странным углом, мелко дрожала, ткань, покрывающая нижнюю часть туловища, быстро намокала — в ноздри ударил теплый и острый запах мочи. Глаза Тимоклеи, уже замутненные смертью, были открыты, длинная золотая серьга упала на щеку, изо рта треугольным потоком выползал кровавый ручеек. Вокруг мгновенно собралась толпа, окутанная зловещим и растерянным молчанием. Галиарт, подняв руку, чтобы стереть вдруг выступивший на лбу пот, заметил Ареса, глядящего на окровавленный рот царицы с суеверным ужасом. Скиф пришаркал последним, глянул только раз и повернулся к Мелеагру.

— Видишь — знамения не лгут, хитрец Мелеагр. Женщина, породившая ложного царя, умерла, — прокаркал эфор и, подняв тяжелый жреческий посох, концом его выдавил умирающей царице глаз.

«Сам царевич Эврипонтид в злодействах сих участия не принимал, но и не препятствовал оным. На четвертый день старейшины городских кварталов явились к Эврипонтиду посольством, вопрошая — доколе быть в городе погромам и беззаконию, и не пора ли вернуть законы и власть. „В силах ли один человек остановить поток, что смывает нечистоты с лица Спарты?“ — ответил Пирр Эврипонтид, однако издал…» .

— Стоп. Ты уверен, что следует упоминать об этих словах… наследника? — Галиарт с усилием выговорил последнее слово, приучая себя отвыкать от именования Пирра «командиром». Боги, а ведь скоро придется называть его «государем»! — Они вроде бы… характеризуют его не с лучшей стороны?

— Но я сам слышал, как он сказал это, — упрямо тряхнул забинтованной головой Ион. — Записывать я тогда еще не мог, но эту фразу отлично запомнил, клянусь Афиной.

— Возможно, так оно и было, но я думал, твой труд — это гимн Эврипонтидам, попытка рассказать миру о жизни и трудном приходе к власти идеального государя, каким, безусловно, Пирр и станет.

— Что ты говоришь? — рука Иона, державшая пергамент, задрожала от негодования. — Какое у тебя извращенное понятие о задаче историка! Мой долг — быть честным не перед людьми, а перед историей, и донести до потомков реальные факты. Понимаешь? То, что я был, и, надеюсь, до конца своих дней буду верным товарищем и слугой Пирра Эврипонтида, не заставит меня стать его придворным аэдом. Правда — вот единственное, ради чего стоит марать пергамент.

— Где я слышал, что правда настолько горька, что обычно служит лишь приправой? — усмехнулся сын наварха.