Андрей Ерпылев - В когтях неведомого века

– Трактирщик! Вина моим друзьям! – щедро распорядился Гайк, когда его бурный восторг удалось загнать в более или менее пристойное русло. – Все, господа! Войны в ближайшее время не предвидится, поэтому завтра же беру у Генриха окончательный расчет и тоже начинаю собирать отряд. Вы не желаете присоединиться, милостивые государи?..

– Не торопись, – мрачно изрек Леплайсан. – Бывал я в этом Риме. На редкость паршивый городишко, замечу я вам… К тому же это республика, а республиканцы – это вам не какие-нибудь там сарацины или мавры… Не завернули бы они вам, ваше величество, салазки назад.

– А-а! – беспечно махнул рукой Гайк, махом осушая кубок фалернского – какое же еще вино мог пить будущий великий император кроме фалернского? – Лиха беда начало… Посмотрим, что там за республиканцы! Мне бы только Альпы перевалить… Мой ведь принцип какой? Пришел, увидел, победил!

Жора про себя поклялся зашить свой болтливый рот: подумать только – вчерашний полуграмотный наемник на глазах превращался в настоящего Цезаря!

Цезаряна уже несло…

Он, покачиваясь, поднялся во весь рост и, забросив на плечо болтающийся конец плаща, простер длань в сторону остальных пирующих:

– Слушайте, граждане Рима! С вами говорит сам император Гай Юлий Цезарь!..

В трактире повисла гробовая тишина. Лишь где-то в дальнем конце продолжал куражиться в стельку пьяный крестьянин, вообразивший себя присутствующим на сельской свадьбе, причем в роли шафера.

– Го-орько! Го-орько!..

Нарушителю тишины дали пару раз под ребра и разок в зубы, после чего он заткнулся, прочувствовав наконец всю важность момента: не каждый день с простым людом разговаривает сам император. Никого не волновало, что император какого-то Рима, о котором большинство присутствующих просто не слышали (Папа Римский и тот жил в Авиньоне), да к тому же с перепою, должно быть, принимает коренных парижан за своих подданных.

К сожалению, выслушать речь Цезаря до конца им не довелось, так как из-за дальнего столика тут же поднялся худощавый господин средних лет в скромном костюме темного колера и произнес угрожающе:

– Это кто там гавкает?..

Гайк с готовностью повернулся на голос, и рука его привычно сцапала эфес шпаги.

– Кто гавкает?! С тобой, свинья, не гавкает, а разговаривает сам Юлий Цезарь, император Рима!

– Посмотрите на него! – завизжал, озираясь по сторонам, горожанин. – Это же самозванец! Всему Парижу известно, что Юлий Цезарь был моим отцом!..

«Сумасшествие заразительно, – горько подумал про себя Георгий, исподтишка оглядываясь: вдруг объявится еще один Цезарь, а то и несколько. – Ох, и Цезарей скоро будет в местных психушках!.. Слава богу, Наполеонам-то с Гитлерами и Элвисами Пресли вроде бы рановато…»

– Кто это? – спросил он шепотом у Леплайсана, но тот в ответ только пожал плечами, выпятил нижнюю губу и выразительно покрутил пальцем у виска.

Что ж, в этом Арталетов не сомневался ни секунды.

– Это Жозеф Скалигер [36]! – прошептал с другой стороны какой-то добродушный толстячок: то ли шепот Георгия был недостаточно тихим, то ли горожанин обладал поистине феноменальным слухом. – Ученый философ… Доказывает всем встречным и поперечным, что ни русских, ни монголов тут никаких не было и в помине, Христа, дескать, распяли полторы тысячи лет назад, Париж основали всего на двадцать лет позже, а Троянской войне, в которой мой дед под командованием Аякса, графа Фландрского, участвовал, – две с большим лишком!.. Псих, однозначно.

Ответить Жора не успел, поскольку через секунду, под аккомпанемент заинтересованного женского визга и одобрительных мужских возгласов, вовсю зазвенели добрые клинки…

– … И нанес ему шпагой проникающее колото-резаное ранение в область ягодичной мышцы, – зачитывающий протокол чиновник был истинным воплощением судейской бюрократии, – тем самым нанеся потерпевшему повреждения, характеризующиеся Королевским уголовным уложением как менее тяжкие…

Скорее всего, намеренная сухость и беспристрастность королевского прокурора являлась результатом того факта, что его работодатель, по своему обыкновению инкогнито, опустив на лицо капюшон рясы – сегодня он выдавал себя за монаха-францисканца, – сидел в третьем ряду, между сумрачным Фридрихом, откровенно сожалевшим о своей вчерашней занятости и, соответственно, неучастии в заварушке, и Жорой. Хотя, может быть, мы и несправедливы к слуге закона… Вполне возможно, что прокурор был образчиком честности и справедливости. Разве можно делать скоропалительные выводы, основываясь лишь на рукописных и печатных памфлетах, развешанных на каждом углу и вопящих о продажности правосудия вообще и мэтра Деспре в частности? Тем более что четыре пятых парижан неграмотны, поэтому и не читает эти пасквили практически никто….

Гайк, уже успевший сменить свой щегольской плащ на роскошную пурпурную тогу, расшитую золотом, и, несмотря на уговоры короля не лишать себя мужской красы, чисто выбритый, развалился в кресле, установленном в загородке для обвиняемого, и старался не подавать виду, что мерзнет: какой же ты, на фиг, римлянин, если носишь штаны и сапоги? Только сандалии на босу ногу, не иначе! Золотым венком он, похоже, обзавестись не успел, поскольку на курчавой макушке, распространяя аппетитный запах, красовалось некое сооружение из лавровых листьев, смотревшееся, впрочем, весьма импозантно. Портила хрестоматийный облик римского патриция лишь прицепленная на боку шпага, с которой новоявленный Цезарь не готов был расстаться ни за какие коврижки.

Потерпевшая сторона – то есть пресловутый Скалигер – увы, присесть даже на секунду не могла, вынужденная стоять в позе, по возможности, непринужденной, опираясь на барьер. Благодаря бытовавшей в эту эпоху моде, то есть обширным панталонам с буфами, толстая повязка не была заметна, но болело уязвленное вражеским клинком седалище, судя по бледности ученого, изрядно. Чувствовалось, что филолога-философа-хронографа разрывают на части два противоположных желания: рана на самом дорогом и чувствительном для кабинетного работника месте алкала справедливости, а врожденная осторожность требовала спустить это дело на тормозах. Кто же мог представить, что поддатое лицо кавказской национальности, выдающее себя за владыку Рима и тезку покойного батюшки, окажется близким другом Самого…

Адвокатом Цезаряна выступал, разумеется, Леплайсан, а свидетели с трудом помещались в зале, где из-за них, собственно, и публики не было – кроме короля с друзьями и немногочисленной охраной (все те же два эскадрона гвардейцев, правда спешившихся, ибо лошадей, даже при исполнении, в зал отказались пускать категорически).