Виталий Каплан - Юг там, где солнце

— Ну, дядя Федя, не я же дело поведу. Что я могу сказать? Моя работа мелкая — проверить факт и задержать, если подтвердится. Что я и сделал. Я же не следователь, я сыскарь. А следствие… им компетентные люди займутся. И не думай, у нас в Управлении не звери сидят. Всё как-нибудь образуется.

— А… — безнадёжно махнул рукой Никитич, — знаю я эти прибаутки. Эх, не моя бы жалостливость…

— Ты про что, Фёдор Никитич? — удивился я.

— Да всё про то же. Я ведь, получается, всему виной. Адресок-то тебе бабкин дал, так ведь?

— Ну, оно роли не играло, — улыбнулся я. — Адрес её мы с самого начала знали. Так что спи спокойно, ты в этом деле не засветился ни с какого боку.

— Не понял ты меня, Лёха, — прищурившись, процедил сквозь зубы Никитич. — Думаешь, я о себе волнуюсь? Неприятностей боюсь, да? Так, выходит?

Он помолчал, потом дряблым каким-то голосом продолжал:

— Ну, может, и впрямь боюсь. Често уж тебе признаюсь. Не один же на свете, старуха, дети, внуки, то-сё… Но главное-то не в этом… Не по совести оно ведь получилось, Лёша. Стыдно мне, понимаешь?

Я понимал.

— Слушай, а может, ещё не поздно завернуть назад? — пришла ему вдруг в голову замечательная идея. — Ну, скажешь, мол, погорячился, поспешил, а на поверку, ничего серьёзного и нет. Бывает… А?

Нет, не знаю, смеяться или плакать. Вот тебе и бывалый, многомудрый дядя Федя… Ничего-то он в ситуации не понял.

— Поздно, Никитич. Рапорт я в Столицу послал, дело сделано, приедут за ним скоро. И вообще. Я, между прочим, присягу давал, это, по-твоему, что-нибудь значит, или как?

— Чего уж тут не понять, — осклабился старик. — Присяга дело серьёзное. Ладно, давай спать, заполночь уже.

Пронзительно пахло еловой смолой, мокрой хвоей и чем-то ещё непонятным — едва заметно, на пределе чувств, но всё-таки в животе мутило от странного этого запаха, и хотелось отшвырнуть куда подальше автомат, броситься ничком на холодную, пропитанную недельным дождём траву — а после тихо умереть под тёмно-серым, с неясным намёком на рассвет небом.

Умирать я, разумеется, не стал, а вместо этого шепнул примостившемуся слева Илюхе Фёдорову команду — рассредоточиться, группами по двое окружая поляну, и он невидимо кивнул, уползая в насквозь мокрые заросли малины — передавать приказ по цепочке.

Дождь лил всё так же угрюмо-сосредоточенно, словно выполняя некую важную, загадочного предназначения работу, которую больше некому и доверить, приходится самому шелестеть по дряблой листве, размывать слежавшуюся хвойную подстилку и гадкими ледяными струйками шарить у меня за воротом.

И конечно, поднимался от размякшей земли удушливый грибной дух, и мне хотелось плакать, как будто сейчас тот день, да, собственно, так оно и было, глянув вниз, я обнаружил на себе серенькие тесные джинсы с покоробившейся заплаткой на левом колене, и понял, что надо бежать от шоссе вглубь леса, бежать, ни о чём не думая, потому что уже слышны становятся крики Голошубовской команды, их распалённое дыхание и нечеловеческий гогот.

И я действительно кинулся было в тёмный провал леса, но зацепился за еловый корень и об него же и расплющил бы своё лицо — не сгруппируйся в последнюю секунду, приземлившись на согнутые в локтях руки. Тогда и утянулось наваждение, и вновь была на мне пятнистая камуфляжка, на груди болтался тупорылый автомат, и моё отделение окружало широкую, придавленную низким небом поляну.

Оттуда несло горьковато-кислым дымом, и слышалась странная, монотонная музыка. Она казалась похожей сразу на все известные мелодии, и в то же время я не мог сказать, чтобы ноты сменяли друг друга. Да это, собственно, и музыкой трудно было назвать — скорее, некий хор подземных карликов вёл ритуальную песнь.

Конечно, карлики — плод моего издёрганного воображения, там, на поляне, происходило нечто куда более гнусное. Там действительно совершался Большой Осенний Ритуал, и мне, к сожалению, известны были его гадкие подробности.

Потом, в залитых люминисцентным светом камерах следственного изолятора, Рыцари окажутся жалкими перепуганными людишками, — или, напротив, спокойными, преисполненными какого-то весёлого презрения — но всё равно обычными подданными Великой Державы, простыми как таблица умножения.

Но это потом, а сейчас они — нечто иное, они поворачивают реальность, к ним уже, судя по времени, сошла сила.

Сейчас они опасны как никогда, но только сейчас их и можно брать, — таков один из неприятных парадоксов нашей профессии.

Сейчас… Вот около раскидистого вяза сжались две тонкие фигурки — наверное, Игорёк Канер и Лёха Соколов. Метрах в двадцати от них замерли Копылов с Курилкиным, а ещё правее, почти уже у самого края поляны — Санька Пургин с Андрюшкой Гусевым. А дальше, ломаным кольцом — я их, разумеется, не вижу, но знаю — другие, готовые мгновенно распрямиться, едва лишь я подам голос. Жаль, не воспользуешься рациями — но если уж Большой Осенний Ритуал, техника бесполезна, сколько её ни святи. Добро ещё, огнестрельное оружие действует. Хотя всё равно Рыцарей надо брать живыми.

Сейчас… Я сам не понимал, почему медлю, ведь уже пора, но тем не менее застыл в тоскливой неподвижности, музыка обволакивала меня невидимой глазу липкой паутиной, и даже, как временами приходило мне в голову, — вплетала в себя. Тягучая, монотонная, такая же безнадёжно-серая, как этот мелкий дождик или прогибающееся от своего тёмного веса небо, она парализовала меня. И то же самое — я знал — происходило сейчас и с другими. Музыкальная шкатулка — вот как это называется на нашем профессиональном жаргоне. Слышать про неё приходилось, но лишь сейчас — вляпались.

С каждой секундой музыка становилась всё тяжелее и противнее. И кроме того, затылком я чувствовал чей-то любопытный взгляд, хоть умом и понимал, что такого быть не может, чудится всякая хренотень, ведь Рыцари — вот они, впереди, на поляне, сгрудились возле синеватого костра. Но тем не менее взгляд буравил мне спину, и не ощущалось в нём даже и ненависти, а лишь — весёлый какой-то интерес.

Не было сил обернуться.

И всё-таки я обернулся. Резко дёрнулся, с кровью отдирая музыкальную паутину от кожи, собрав последние ошмётки воли, через «не могу», сквозь заросли цепкого страха, сквозь буреломы гнилых мыслей — прорвался всё же, пролез.

Или меня протащили…

Впереди никого не оказалось — лишь давно не мытая, в бурых потёках стенка, по которой расползались бесформенной сетью ниточки трещин. Я почему-то сразу понял, что это — монастырская келья. Но только что-то в ней было не так.

Потом стало ясно, что же именно. Здесь не обнаружилось ни одной иконы, видно, чья-то лапа давным-давно похозяйничала, оголяя стены.

Впрочем, келья вообще зияла первобытной пустотой. Лишь воткнутый в медное кольцо возле низенькой двери, чадил догорающий факел. А в узком окне, ощерившимся пыльными остатками стекла, серел мокрый рассвет.