Андрей Посняков - Воевода заморских земель

– Слыхал я, охочих людей в горы вербуют, руду искать, – подходя к корчме, произнес Олелька. – Может, и нам завербоваться, а, дядька Матоня?

Тот хмуро отмахнулся:

– Там видно будет. – Он вдруг замедлил шаг. – Смотри-ка, чего-то наш хозяин в окошко смотрит? Вроде, озирается… А ну-ко, спрячемся за забором… Ага… Так и есть! Таится чего-то.

– Да и черт с ним, – махнул рукой Олелька. – Нам-то с того какая выгода?

– Ой, не скажи. – Матоня ощерился, показав крупные, словно у волка, зубы. – От того и нам прибыток образоваться может. С утра новые постояльцы прибыли, не видал?

– Видал, как же. Купчишки местные. Один пучеглазый, опухший, все местную бражку пил, второй горбоносый, на ворону похож. Да их тут много таких. – Олелька презрительно сплюнул. – А насчет домишка… – Он прокашлялся. – Насчет домишка, думаю, дядька Матоня, уж местную хижину мы и сами смастерим – дело нехитрое. Изба-то здесь не нужна – тепло, чай.

– И то правда, – удивленно покачал кудлатой головой Матоня. Подобного предложения он уж никак не ожидал от своего глуповатого напарника.

Они вошли в корчму – узкий, длинный зал, длинный стол, скамейки. С внутреннего окна в оконце несло дымом – там был сложен очаг – слуги жарили на вертеле зайчатину, пекли маисовые лепешки. Подбежал служка – из местных – приветливо поклонился:

– Чего господа изволят?

– Мясо тащи, – буркнул Матоня, кидая служке завалявшуюся в калите медяху.

– «Пу-ло московское», – по слогам прочел служка и недоуменно выпялился на гостей.

– Ах, ты ж… – Матоня хлопнул себя по лбу и вытащил из-за пазухи свернутую связку хлопковых тканей – местный аналог денег. Их повсюду тут принимали к обмену, Кривдяй тоже. Кроме тканей, аналогичную роль играли маленькие медные топорики в виде буквы «Т», семена какао, птичьи перья – вернее, их полые стержни – и маленькие костяные трубочки, наполненные золотым песком. Последние «деньги» очень нравились и Матоне с Олелькой.

Еще раз поклонившись, служка побежал во двор за мясом и лепешками.

– Выпить чего-нибудь принеси, – вдогонку крикнул Матоня и, оглянувшись на скромно сидящих в углу посетителей-индейцев, шепнул Олельке:

– Загляни-ка на хозяйскую половину. Ежели что, скажешь, на двор хотел, да ошибся дверью.

Олелька кивнул и сунулся было к двери. Но опоздал – быстро вышедший навстречу хозяин корчмы чуть было не пришиб его тяжелой створкой, сработанной из крепкого калифорнийского дуба.

– На двор я, – развел руками Олелька. – Дымно тут у вас.

– Вон там выход,– кивнул корчмарь и проводил парня долгим подозрительным взглядом.

Матоня нарочно отвернулся, внимательно разглядывая отражение хозяина корчмы в тяжелом медном блюде. В начищенном до зеркального блеска стараниями слуг блюде отразился не только хозяин, но и тот, кого он с большим почтением выпроводил со своей половины, – тощий, похожий на общипанную ворону индеец с неприятным горбоносым лицом. Подойдя к сидевшим в углу, он что-то повелительно им сказал. Индейцы (по всей видимости, слуги горбоносого) разом вскочили из-за стола и вышли на улицу вслед за своим хозяином.

«Ну, Кривдяй… – подумал Матоня. – Похоже, у тебя тайные дела с купцами. Интересно, какие? И можем ли мы с тебя что-нибудь поиметь?»

Он наконец повернулся:

– Здрав будь, друже Кривдяй.

Кривдяй вздрогнул, поклонился с фальшивой улыбкой:

– И тебе здравствовать, уважаемый.

Узкое лицо корчмаря походило в этот момент на хитрую лисью морду. Темный, аккуратно подстриженный, Кривдяй мог бы показаться на первый взгляд вполне симпатичным и веселым – если б не глаза, лживые, как у койота. Да и вид – какой-то прилизанный, скользкий. К тому ж, скуп изрядно – кафтанишко, вон, из наидешевейшего сукна надел, а ведь богат, собака, богат!

Поставив перед гостем большую кружку октли, Кривдяй немного поговорил ни о чем, пожаловался на жизнь и, сославшись на дела, вышел во внутренний дворик.

– Ну что, дядька Матоня? – появился со двора Олелька, уже изрядно навеселе.

– Ты где успел? – удивился Матоня.

Олелька – еще более румяный, чем обычно – ухмыльнулся:

– С купчишкой местным познакомился, как зовут, не запомнил, имя больно трудное. Толстый такой, пучеглазенький. Как узнал, что я с корабля – ровно лучшего друга встретил, бражкой угостил, да все выпытывал: что за корабли да далеко ли плавают.

– Он что ж, купчина твой, русский знает?

– Слуга его знает, мальчишка, проводник ихний. Через него и общались. Душевный человек этот толстяк, жаль, имя его не помню.

– А мальчишка, говоришь, русский знает?..

Олелько кивнул. Матоня надолго задумался, что-то прикидывая в уме и шевеля губами…

Стемнело очень быстро, как всегда в тропиках. В корчме – и в зале, и во дворе, возле очага, зажгли светильники. Впрочем, сейчас в них не было особой надобности – над крышами посада висела огромная, в полнеба, луна, заливая все вокруг золотым, каким-то звеняще-металлическим светом.

Зазвонили к вечерне. В церкви Михаила Архангела – басовито, гудяще, в окраинных храмах иначе: в церкви Фрола и Лавра, что почти рядом с корчмой – чуть тише, но тоже басом, а в дальней церквушке Николая Угодника – нежным малиновым звоном. Классный был звон – даже из соседнего Масатлана приходили послушать.

Православные – индейцы и русские – потянулись к храмам. Шли пешком, степенно – лошадей не было – лишь некоторых слуги несли в носилках. Немного протрезвевший Олелька встал было – шатнуло – махнул рукой – а, обойдусь на этот раз без вечерни. Глянул вокруг: дядька Матоня за мальчишкой-проводником присмотреть зачем-то просил, а сам-то вон, глушит с хозяином бражку. А где проводник? А и нет! И куда ж делся? Для дел торговых вроде поздно уже. Эх, пропустил! Дядька Матоня завтра ругаться будет – вот, скажет, пропойца. А выйду-ка на улицу – может, и нагоню еще.

Подтянув порты, Олелька Гнус накинул на плечи кафтан и быстрым шагом направился со двора.

На улице было людно – люди шли молиться. И русские, и индейцы, всех возрастов – попробуй тут разыщи молодого индейца, все тут на одно лицо. Пока высматривал – пару раз возвращался – нет, не тот, у того на левой руке татуировка – зигзаги с линиями. Забегался, как собака, употел даже – похмелье выходило крупными солеными каплями. Так ведь и опоздал к вечерне. Подошел к церкви – уже началась служба, сел невдалече на лавочку под раскидистым деревом. Сейчас бы пива, а еще лучше забористого перевару, от которого гудит на утро башка, ровно пустая бадья под ударами увесистой палки…

Оба! Тут вдруг Олелька Гнус наконец увидел индейца! Того самого мальчишку-проводника, татуировка на его левой руке была хорошо заметна в желтом свете луны. Мальчишка тревожно оглядывался – неужто чего заподозрил? Осмотрелся, отошел подальше, за кусты, в тень храма.