Валерий Елманов - Красные курганы

Последние, в свою очередь, разделились еще на два лагеря. В один вошли все те, кто радостно смыл с себя проклятое крещение, вернувшись к милым старым Пекко, Сальме, Уку, его сварливой жене Рауни [126]и прочим. В заповедных рощах опять заполыхали костры, где суровый тоорумеес, [127]довольный тем, что может открыто совершать обряд, деловито перерезал шею петуха или курицы.

Другие, зная, что русичи тоже христиане, не торопились снимать с груди и сжигать на огромных жертвенных кострах свои грубые деревянные крестики. А зачем спешить, если никто знает, как все повернется дальше?

Вот и получилось, что люди из одного и того же племени стали потихоньку коситься друг на друга, а в некоторых местах от взаимных упреков уже перешли к действиям.

Наконец, устав от бесполезных уговоров, Константин понял, что другого выхода, кроме силового, у него не остается. По повелению князя в Юрьеве были собраны старейшины лэттов и всех областей эстов.

Все они приехали охотно, даже с радостью, будучи уверены в том, что князь встанет именно на его сторону. Никто не уклонился от приглашения, никто не медлил с прибытием. Напротив, старейшины торопились, чтобы соседи, приехавшие первыми, ничего не успели напеть Константину.

Каждый рассчитывал убедить князя в собственной правоте. Лэтты рассчитывали, что Константин вступится именно за них, потому что они преимущественно жили в землях Кукейноса, то есть уже давно, целый год были его подданными. Эсты верили, что раз князь пришел, чтобы заступиться за них, то он и дальше не оставит их без поддержки.

Константин не оправдал ничьих надежд. Он даже не дослушал их, начав речь о мире. Всеобщем мире. Оставалось только потупить взгляд и сокрушенно вздыхать, изображая подобие раскаяния в содеянном, которое на самом деле никто не испытывал. Мысли же у них были совершенно иными. Мрачные мысли. Черные.

«Легко ему говорить, когда не на его земли устраивали набеги, когда не его людей убивали эти проклятые лэтты», – думали эсты. И точно так же считали сами лэтты, заменяя в своих думах только одно слово и называя подлыми своих соседей-эстов.

Вскоре всем стало ясно, за кого стоит князь. А ни за кого. И тоже непонятно – радоваться по такому случаю или печалиться. С одной стороны, плохо, что не за тебя, а с другой – хорошо, что не за соседа. Странный князь, непонятный. Потому старейшины и стояли молча в ожидании, когда он закончит говорить, чтобы разъехаться и… продолжить разбираться своими силами.

– Всем ли мои гонцы зачитали указ о мире и о наказаниях для тех, кто ослушается? Кто из вас может сейчас сказать, что его люди не слышали моего повеления?

И снова ответом было дружное молчание. А чего тут говорить, когда они же сами и переводили почти каждую фразу этого указа на родной язык?

– Значит, каждый из вас и ваших людей знает об этом, – утвердительно произнес князь. – Но раз он знает и продолжает нарушать, то подлежит наказанию, которое в нем указано. Ну что ж, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Старейшины переглянулись. Выходит, он вызвал их только для того, чтобы казнить?

– Анно, я знаю, что твои люди вооружились и вчера опять выступили на лэттов, – сказал он, обращаясь к одному из старейшин Саккалы.

Ответа Константин не ждал, оправданий тоже. Вместо этого он повернулся и столь же спокойно произнес:

– Рамеко и Варигербэ, я знаю, что ваши люди тоже вооружились и выступили на саккальцев. Я даже знаю, где вы собрались биться с ними.

Старешины лэттов, как и Анно, не проронили ни слова.

– Все они решили нарушить мой закон, хотя знают о нем. Мне жаль их, но мой закон нельзя нарушать никому. Сейчас утро. Я думаю, что уже к полудню вы сами убедитесь в этом.

«Ну точно казнит», – обреченно решили трое старейшин. Остальные сочувственно покосились на них, но продолжали молчать.

Однако никакой кары не последовало. Вместо этого князь приказал всем садиться на коней и повел всех в сторону Толовы.

Константин сдержал слово. Сразу после полудня каждый из старейшин лично убедился в том, что будет с теми, кто нарушит его закон.

Сеча уже кипела вовсю, когда в самую гущу сражающихся въехали молчаливые воины рязанского князя. Они двигались нешироким волнорезом, в первом ряду пять всадников, во втором – семь, в третьем и далее – по девять. Мерно продвигающиеся вперед лошади изредка недовольно фыркали, но послушно двигались вперед, а наездники так же неспешно, можно сказать лениво рубили пеших эстов и лэттов. Всех. Никто не интересовался, кто перед ним, никто никого ни о чем не спрашивал.

Поначалу старейшины не поняли, чью сторону принял князь. Лишь когда всадники прорезали почти три четверти поля боя, до них дошло: люди князя убивали не саккальцев или лэттов. Они наказывали тех, кто нарушил закон и поднял руку на своего соседа. Всадники двигались ровно посередине, неся мир… оставшимся в живых. Тех, кто в панике без оглядки бежал с поля, никто не преследовал. Зачем? Пусть расскажут своим, что пощады не будет никому.

Сам Константин в окружении полусотни дружинников и всех старейшин продолжал оставаться на небольшом пригорке, чуть в отдалении, и молча наблюдал за своими людьми.

Когда все закончилось и туземцы рассеялись, он повернулся к старейшинам и невозмутимо произнес:

– Больше уговоров никто от меня не услышит. Далее всегда будет так, как сегодня. Анно, Рамеко и Варигербэ, я вас отпускаю. Догоните тех, кто успел убежать, и объясните, что только сегодня мои люди никого не преследовали. В другой раз они догонят всех. Это – мое наказание. Все остальные тоже могут возвращаться в свои селения, – повысил он голос. – Расскажете, что вы видели, как князь умеет карать за нарушение его закона. Теперь так будет повсюду. Я добьюсь мира, даже если он встанет на костях ослушников.

Не дожидаясь ответа, он молча тронул коня и направил его в сторону солнца, садящегося за горизонт. Уезжал он, ни разу не оглянувшись. Было не по себе.

Да, он уже не белый и пушистый, как всего четыре года назад. Оставаясь по-прежнему таким, каким он некогда пришел в этот суровый мир, он просто не выжил бы в нем. Но приказанное сегодня было все равно чересчур даже для него сегодняшнего. И потому он не оборачивался, страшась сделанного и не зная, как оно будет называться – необходимая жесткость или бессмысленная жестокость, которая все равно не принесет ничего хорошего.

Только будущее могло либо подтвердить, либо опровергнуть правоту его сегодняшнего приказа, но Константин не был провидцем и не мог заглянуть вперед ни на месяц, ни даже на неделю, не говоря уж про годы.

Оглядываться было нельзя еще и потому, чтобы никто не мог увидеть на его лице сожаления или раскаяния за произошедшее по его повелению. Если бы старейшины уловили хотя бы малейшую тень сомнений, обуревавших его, тогда и впрямь все пошло бы насмарку. Он не знал – почему, но чувствовал, что это именно так.