Владимир Контровский - Мы вращаем Землю! Остановившие Зло

— Пропуск. Аусвайс. Топайте туда, — он махнул рукой на восток. — Увидите наших, покажите, примут вас по описи. Понял? Ладно, поймешь на месте. Шагом марш!

Никто из артиллеристов, следивших за этой процедурой, даже не удивился. В сорок четвертом пленных было уже столько, что их некуда было девать, и передовым частям не хотелось с ними возиться. Пленных немцев отправляли свои ходом на сборные пункты, и они благополучно туда добирались, даже не думая бежать по дороге или снова браться за оружие — к середине сорок четвертого гонору у «сверхчеловеков» существенно поубавилось, а жить хотелось всем.

Наступающая армия похожа на распрямляющуюся тугую пружину. Пружину сжали и отпустили; она ударила, круша все на своем пути. Однако затем пружина растягивается и постепенно утрачивает свою энергию — в реальности эта поэтическая метафора означает потери, понесенные наступающими, а также прозу войны: израсходованные боеприпасы и сожженное горючее. Пружина растягивается: для продолжения наступления ее снова нужно сжать — подтянуть отставшие тылы, — и смазать пополнениями стальные кольца ударной части этой боевой пружины.

Наступательный порыв 19-й мехбригады иссяк под Станиславом. Атака была начата с опозданием, танки 67-го полка попали на мины, а на улицах города впервые столкнулись с фаустниками и понесли серьезные потери. Тем временем немцы подтянули танки и авиацию и нанесли сильный встречный удар, отбросив наступавших назад на десяток километров. Коричневый Дракон оскалил зубы и показал, что силы у него еще есть, и что сдаваться он не собирается. Девятнадцатая бригада оставила Станислав, откатилась, и капитан Дементьев провел тревожную ночь, ожидая атаки немцев: сквозь растянутые на девять километров по фронту боевые порядки дивизиона немецкие танки прошли бы, как нож сквозь масло. Его друг Юра Гиленков на свой страх и риск оставил Павлу две «катюши» «на крайний случай», но, к счастью, ночной атаки не последовало, а утром начали подтягиваться наши отставшие артиллерийские и стрелковые части, и в небе снова появилась наша авиация, перелетевшая на ближние аэродромы.

К концу апреля фронт стабилизировался. Русские уже привычно выстроили прочную оборону, под защитой которой вновь начала сжиматься пружина дальнейшего наступления: война неумолимо шла на запад.

А 25 апреля 1944 года Первая танковая армия Катукова стала гвардейской. 2-я, 3-я и 4-я танковые армии уже были гвардейским, но Сталин не стал менять нумерацию частей: он приберег первый номер для Катукова. «У нас теперь полуторный оклад, — шутили офицеры 19-й механизированной бригады, — и двойная смерть». Это было правдой: на денежные аттестаты, которые пересылались семьям, гвардейцам начислялось в полтора раза больше (по сравнению с обычными частями), но и риск сложить голову возрос как минимум вдвое: гвардейские части, особенно танковые, направлялись на самые опасные участки фронта.

Однако с перспективой вполне возможной смерти люди уже свыклись — смерть стала обычным фоном жизни, которую они вели на войне. «Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — говорили молодые офицеры, поседевшие в двадцать пять лет, жадно впитывая ароматы весны сорок четвертого. — А отдыхать, пусть даже недолго, приятнее, чем воевать — весна!» И они отдыхали, купались в Днестре и подставляли лица теплым лучам майского солнца, не думая о том, что ждет их завтра — есть у молодости такая счастливая способность.

А впереди у них был еще целый год войны — долгий-долгий год.

Первая танковая армия Катукова сражалась на Украине девять месяцев, освободив десятки городов и сотни сел и деревень, и Павел привык к своеобычности этого края, очень похожего на Россию, но в то же время заметно от нее отличавшегося, особенно здесь, на западе Украины. Он привык к местному говору и начал его понимать, привык к достатку и к мирному виду селений из числа тех, кого война пощадила, — эти села и городки утопали в зелени садов, все домики были аккуратно выбелены, двери и наличники обязательно расписаны голубой или красной краской, у ворот красовались стеклянные фонари. В чистых горницах здесь лежали на полу яркие домотканые коврики, стояли в каждой хате причудливо разрисованные сундуки, а на кроватях высились пирамиды пуховых подушек, от огромной нижней до крохотной верхней. В сельских домах России иконы были очень большой редкостью, а здесь, на Западной Украине, иконы с ликом Христа можно было увидеть в каждом доме — они висели на стенах по соседству с веерами застекленных фотографий, изображавших хозяина дома и всех его родственников, ближних и дальних.

Отличалась и здешняя одежда — мужчины носили сорочки-вышиванки, а при взгляде на одежду женщин рябило в глазах: юбки, кофты и передники были расшиты узорами, на шеях девушек и молодаек красовались мониста — намысто, по-местному. К русским здесь относились по-разному — в большинстве случаев доброжелательно, однако Павел Дементьев уже знал, что если хозяйка на вопрос: «А где твой муж?» отвечает, честно глядя в глаза: «Та вин пыйшов у соседне село, скоро должен вернутся», это почти наверняка означает, что на самом деле муж ее обретается в какой-нибудь националистической банде, прячется в лесном схроне, а то и сидит где-нибудь в засаде, выцеливая в спину зазевавшегося красноармейца. Это удручало, хотя в целом Павел ощущал себя среди своих, в своей стране, освобожденной, а не завоеванной.

В конце июня 1-я гвардейская танковая армия была переброшена на отдых северо-западнее города Дубно: здесь, в прикарпатских лесах, она готовилась к наступлению и к предстоящим боям на территории Польши.

Баратин был самым обычным селом запада Украины, каких Павел видел уже много. Дивизион обживал небольшой лес, примыкавший к окраине Баратина, — солдаты строили землянки, маскировали пушки и тягачи. Власенко, верный привычке, остался жить в своем командирском фургоне, а Дементьев, Семенов и Федоров решили разместиться в каком-нибудь деревенском доме, хозяева которого согласятся принять на постой троих советских офицеров. Облюбовав добротный дом на окраине села (поближе к своим батарейцам — так, на всякий случай), Павел отправил туда квартирьером своего ординарца Васю Полеводина — «наводить мосты», — и верный Василий с честью выполнил ответственное «боевое задание».

— Ждут нас, — доложил он, вернувшись.

Вообще-то выяснилось, что не «ждут», а «ждет» — в единственном числе. Офицеров встретила кареглазая миловидная женщина лет двадцати пяти — в этом большом доме жила только она одна. По-русски она говорила чисто и правильно, и неудивительно: женщина эта оказалась вдовой офицера-пограничника, погибшего на заставе неподалеку в первый день войны.