Алексей Волков - Русский фронтир

Блохину никогда не доводилось сталкиваться с пиратами, однако он слышал рассказы о них и уяснил главное: «Святой Антоний» захвачен, и сейчас разбойники волокут его на продажу вместе с грузом. Или – просто груз, а судно затопят, дабы не оставить следов.

Собственная судьба Блохина пока не интересовала. Он просто решил, что его тоже хотят продать в рабство. Решили бы убить – давно убили бы, а раз даже перевязали, значит, хотят нажиться на моряке.

Строить планы Блохин не привык. Он не смирился со случившимся, но раз пока каждое движение давалось с огромным трудом, то оставалось лишь терпеливо ждать выздоровления, а потом уже смотреть, что можно будет предпринять. Какие-то возможности все равно представятся, и стоит ли заранее предполагать, какие именно?

Гораздо важнее было узнать, кто еще уцелел из команды галиота. Миром любое действие осуществлять гораздо легче, тем более товарищи были надежными, умелыми. Оставалось только найти их. Сам Блохин лежал на палубе, в том ее месте, которое не использовалось при маневрах с парусами и порою служило местом отдыха в теплых краях. Все же переполненный кубрик не лучшее место для жизни.

Никто не препятствовал едва бредущему моряку. На него лишь бросали взгляды, кое-кто пытался заговорить, но вопросов и предложений Блохин не понимал, и его оставляли в покое.

Кубрик оказался занят пиратами. Вполне естественно – раз на судне поменялся экипаж, то он должен где-то жить. Отсутствие вещей тоже не удивило Блохина. Пусть не велик матросский скарб и цена ему – полушка в базарный день, но даже полушка для кого-то является деньгами.

В свете случившегося потеря казалась незначительной. Что вещи, раз сам в плену, галиот захвачен, а многие товарищи убиты? Единственное – среди вещей имелся неплохой нож, который явно мог бы пригодиться в дальнейшем, но раз нет, придется обходиться без него.

Несколько пиратов, сидевших в кубрике, встретили былого обитателя без особого энтузиазма, но и без особой вражды.

– Где остальные русские моряки? – спросил Блохин.

Его не поняли, и пришлось разыграть целую пантомиму, чтобы объяснить пиратам смысл вопроса.

Один из сидевших что-то произнес и красноречиво провел рукой по горлу.

Обыденность жеста лучше всяких слов сказала Блохину о судьбе товарищей. Это было ударом, пожалуй, посильнее вошедших в тело пуль. Моряк едва удержался на ногах и с трудом выбрался на свежий воздух. Он еще сумел дойти до прежнего местечка на палубе и даже прилег, а после сознание милосердно оставило его.

Нет, за время перехода моряк приходил в себя много раз, но взгляд его был устремлен в неведомые дали, и никто не сумел бы ответить, где блуждает его дух. Пару раз в день кто-то приносил раненому еду – обычную похлебку с куском солонины. Блохин машинально ел, вряд ли сознавая, что делает, и потом впадал в беспамятство снова.

Дни сменялись ночами, затем в положенное время вновь всходило солнце. Погода стояла сносная, без штилей и штормов. А затем переход закончился, и судно подошло к какому-то острову.

К какому – не играло для Блохина особой роли. Он все равно был в этих водах первый раз и не имел представления о здешних землях. А может, то был и не остров, а какой-нибудь выдающийся в море материковый мыс. С воды сразу не разберешь.

Пираты заметно оживились. Открывшаяся картина была им явно знакома. Да и что может возбудить моряка так, как вид открывшейся суши? И даже в отсутствующем взгляде Блохина в конце концов впервые появилось нечто осмысленное. Пленный матрос поднялся на ноги, оперся на фальшборт и стал внимательно всматриваться в пока далекий берег. Более того, он спросил пробегавшего мимо пирата:

– Где мы?

Пират понял вопрос и коротко ответил ничего не говорящим Блохину названием:

– Галвестон.

– Галвестон, – повторил Блохин, будто искал в названии нечто очень важное. – Галвестон…

Монах объявился в станице утром. Не совсем ранним, когда поют первые петухи и люди только пробуждаются после сна, но и не поздним, когда солнце начинает жарить в полную силу и передвигаться становится очень трудно. Где-то между тем и другим, в самый разгар всевозможных работ, как полевых, так и строительных.

Пешими по степи не ходят, и святой отец приехал в двухколесной коляске, запряженной смирной лошадкой. Верх коляски был приподнят, однако солнце с легкостью обходило преграду, приникало внутрь сбоку, и монаху приходилось поминутно вытирать каким-то платком льющийся по округлому лицу обильный пот. Тем более был священнослужитель дороден, чтобы не сказать прямо: толст, и, соответственно, жару переносил тяжело.

Никто из взрослых монаха не встречал. Те из мужчин, кто не был занят на службе или полевых работах, трудились на строительстве, женщины занимались хозяйством, и только вездесущая детвора шумно окружила остановившуюся коляску. Заметив крест на груди путника, казачата ненадолго смолкли и склонили головы под благословение. По крайней молодости лет они еще не ведали разницы между религиями, тем более – христианскими, с одним и тем же Евангелием и похожим крестом.

Благословение монах охотно дал. Лучшее поле для проповеди – это как раз вот такие невинные души, безмерно далекие от всех людских дрязг.

Чуть в стороне возвышалась уже законченная церковь, к некоторому возмущению монаха – православная. Он даже не стал креститься при виде вознесшегося к небесам символа веры и вроде едва удержался от того, чтобы плюнуть. Последнее явно не могло принести никакой пользы и только озлобило бы прихожан. В подобных делах надлежит действовать осторожно, постепенно отводя людей от ересей. Вот когда-то раньше…

Заметив коллегу, из небольшого домика при храме вышел священник и решительным шагом пошел навстречу.

Два представителя разных конфессий застыли напротив друг друга. Низенький, аккуратно выбритый монах, как многие толстяки, поневоле производил впечатление человека добродушного. В противовес ему поп был головы на полторы повыше, явно пошире в плечах, хотя животик тоже имел немалый. Всклокоченная борода падала на грудь, такие же непричесанные космы торчали во все стороны, и оттого от попа веяло чем-то первобытным, дремучим, позабытым в цивилизованных местах.

– Доминик, – первым представился монах.

– Батюшка Григорий, – отозвался поп.

Он прикидывал, насколько возможной станет беседа при взаимном незнании чужих языков.

– Приятно познакомиться, – неожиданно, хотя и с некоторой натугой выдавил Доминик.

– Вы говорите по-русски? – искренне изумился Григорий.

Сам-то он на чужих наречиях не мог связать и двух слов. Да и то, до общения ли с чужаками было, когда с самого момента перевода в здешний край приходилось работать не покладая рук?