Владилен Машковцев - Время красного дракона

— Аркадий Ваныч, не надо обыска. Я напишу заявление о явке с повинной. Я уже сам принесу эти никчемные монеты. Они мне, можно сказать, не нужны. Поверьте, совесть и честь дороже. И горстями я не хапал. У меня дома всего четыре монетки.

— Где хранишь золото? В подоконнике дыру высверлил? И замазал, закрасил? Да?

— Я не такой дурак, Аркадий Ваныч. Монеты я бросил в банку с масляной краской.

— Ты зря признался, Мордехай. Мы их не нашли бы при обыске. Ума бы не хватило.

— Вы издеваетесь надо мной, Аркадий Ваныч?

— Нет, Шмель. Я отпущу тебя, и не приходи с повинной. Пусть четыре динара будут моей платой тебе за хорошую работу. Ты ведь мой ученик, лучший помощник. А зубной врач умер при допросе. Его показания на тебя я не зафиксировал.

— Вы пытали протезиста?

— Нет, у него было больное сердце. Сам окочурился от страха. Но у меня к тебе еще один вопрос: ты крал золотые монеты из горшка на кладбище вместе с доктором Функом?

— Нет, Аркадий Ваныч, Функ ничего не знает, он куда-то уходил, а после вернулся и уснул. Я не могу оговорить человека.

— Ладно, Шмель. У меня к тебе просьба, задание важное.

— Какое задание?

— Установи наблюдение за мавзолеем.

— За Лениным последить?

— Да, за ним и за водовозом Ахметом.

— В чем они подозреваются?

— Мне кажется, они как-то связаны с Эсером. Чутье мне подсказывает. А Эсера нам нужно взять обязательно. В помощь тебе я выделю сексотов Попика и Разенкова. Узнайте обо всех, кто приходит в землянку к Ленину. Видел я недавно возле мавзолея Гераську Ермошкина, пацана из казачьей станицы. И сестра Гераськи — Грунька зачем-то к нищему приходила. Грунька, говорят, по-девчачьи романтично была влюблена в Гришку Коровина. Улавливаешь цепочку?

— Нет, не улавливаю, Аркадий Ваныч.

— Поражен тупостью твоей, Мордехай! Если Груня Ермошкина влюблена в Гришку Коровина, она будет стремиться увидеть его. Эсер и Коровин скорее всего укрываются в одной берлоге.

— Теперь все ясно, Аркадий Ваныч.

— А как у тебя с личной жизнью, Шмель? Женился на Жулешковой?

— Бракосочетания официально не было.

— Ты намекни ей, чтобы не писала доносы на студентов. Жалко ребят, за какие-то стишки в тюрьму идут.

— Так вы не отправляйте их в тюрьму, Аркадий Ваныч.

— Когда поступает сигнал, Шмель, мы остановить ничего не можем.

— И Жулешковой поступают сигналы, и она не передать их вам побоится. Вы должны понимать ситуацию.

— А ей-то кто сигналы подает?

— Лещинская, Аркадий Ваныч. И не одна она.

— Ох, уж эта обезьянка Лещинская!

Заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург вышел от заместителя начальника НКВД окрыленным и счастливым. Он искренне пожалел, что недели две тому назад написал в Москву о родственниках врагов народа, работающих в НКВД. Вероятно, письмо затерялось. Слава богу, что пропало. По этому сигналу в первую очередь арестовали бы Порошина. И тогда бы протезистом и золотыми монетами занимался другой работник милиции. И ему, Шмелю, пришлось бы сидеть за решеткой. Никто бы его не пожалел, тем более никто бы не осмелился пожертвовать ему золотые динары. Удивительный все же и благородный человек — Порошин. Как его понимать? Наверное, две монеты надо отдать ему. Без корысти он не мог укрыть похищение динаров. Но не такой уж и умный Аркадий Иванович. Кроме четырех монет, в банке с красным суриком у него, Шмеля, было еще шесть желтых кругляшей. Они были заплавлены искусно в тело фальшивой, массивной, оловянной сковороды. И никакие, даже самые изощренные сыщики не нашли бы их. Специально закопченная сковородка валялась в чуланчике с рухлядью. Она была грубоватой и нелепой, на нее никто бы не позарился.

Да, прекрасный человек — Аркадий Иванович. Разумеется, с недостатками, ущербинками. Одна из его любовниц — Фрося Меркульева родила в колонии девочку. Другая любовница совсем молоденькая, черноглазая Верочка Телегина. Развратник он, этот Порошин. Да бог с ним. Интим не подвластен законам нравственности, морали и правительственным постановлениям.

Шмель сам сожительствовал с тремя любовницами: с Олимповой, Жулешковой и Лещинской. Последняя — Лещинская по внешности отвратительна, сексуальная извращенка, но с перчинкой. Жулешкову и Олимпову Шмель любил. И нельзя унижать любого, даже самого ничтожного человека понятием — сожительство. Мордехай любил по-своему нежно и преданно Олимпову и Жулешкову. Они были одинаково красивы, интересны, интеллектуальны. Они дополняли друг друга темпераментами, изящным умением ублажить, создать микроклимат спокойствия и отдыха. Этот редкий талант женщин оценивают не все мужчины. Еврей понимает женщину тоньше. Женщина для еврея, как скрипка для великого музыканта.

Шмель шел по заснеженному городу, подняв каракулевый воротник зимнего пальто, думая о двух любимых женщинах. Порошин в это время ходил по своему кабинету и тоже думал не об одной. У Фроси родилась в заключении дочка, девочка очень живая, синеглазая, с белыми кудряшками. Мать нарекла девочку Дуней. Отчество в метрике поставили за взятку порошинское: Меркульева Евдокия Аркадьевна. Новый начальник колонии изредка устраивал Порошину короткие свидания с Фросей. Но свидания официальные, с оформлением встреч в журнале, в грязной комнатушке, в присутствии охраны. При этих встречах Фроська смотрела в никуда, разговаривала механически, устало и холодно.

— Скоро я улечу. Отдай Дуню на воспитание Телегиным, — сказала при последнем свидании Фроська.

— Неужели она знает про нашу любовь с Верой Телегиной? Нет, этого не может быть. Да и я ее, Фросю, люблю не меньше. Почему нельзя иметь две любимых жены? Зачем разрываться сердцу?

— Ты слышал, что я сказала? — посмотрела Фрося через решетку в небо.

— Не говори глупости. Я тебя люблю, Фрося.

— Знаю, что любишь и меня, Аркаша. Не о любви речь, о судьбе, о Дуне.

— Фрося, я написал письма Калинину, Молотову. И ты знаешь: бывают амнистии, помилования. Все еще может уладиться.

— Ничего, Аркаша, не уладится. Обними меня, поцелуй. Мне холодно.

Порошин прижал Фроську к своей груди, поцеловал, поерошил рукой ее рыжие кудри. И попытался перевести разговор в шутливое русло:

— Фрося, а где твое корыто? Села бы в него с Дуней и прилетела ко мне в гости.

Фроська глянула на Порошина так пристально и пронзительно, что у него даже холодок по спине пробежал мурашками.

— Корыто при мне, Аркаша. Я в прачечной спину гну. А Дуне пока летать нельзя.

— Она вырастет колдуньей? — улыбнулся Порошин.

— Аркаша, она родилась колдуньей. А про тебя мне все наперед известно. Я все знаю.

— Фрося, тебе что-нибудь наговорили? Ты не верь сплетням.

Фроська порозовела, оживилась:

— Я не сержусь на тебя, Аркаша. Я тебя люблю. Дуню сбереги. Она тебе покажет, где клад казачий захоронен. А может, и не покажет.