Митрополит Вениамин (Федченков) - О вере, неверии и сомнении

Но если бы кто сказал вместо слова “разные” “противоречащие” – это было бы логической ошибкой терминов.

Впрочем, для более простого и неточного мышления можно допустить и употребление слова “противоречить”, если под ним разуметь понятие – несогласны, отличны, различны. И тогда про все таинственное и чудесное можно сказать, что оно “противоречит” природе и ее законам. Но только не нужно бояться ни этого слова, ни самого факта чудесности: наше мышление допускает возможность чудес, но не в этом земном мире, а в другом, и при вмешательстве его сил в силы данного порядка. Подведу итоги сказанному.

При таком ясном и правильном отношении к чудесам мы не сделаем ложного, неразумного вывода, что непостижимость их ведет к отрицанию, не позволим сказать, что неподобие двух миров, их сил и законов ведет к небытию одного из них. Наоборот, разумный человек (верующий, а равно и неверующий) должен допустить это неподобие, различие, противоположность; и тогда чудеса не только не будут пугать нас, а окажутся и допустимыми, и даже необходимыми доя иного мира. Без “чудес” не может быть сверхъестественного мира.

А потому если кто-либо (хоть, для примера, Толстой) допустил веру в Бога – в какой бы то ни было степени, то тем самым, безусловно, обязан допустить и возможность “чудес”. Если же он (как и Толстой), веруя, как бы то ни было, отрицает чудеса, то этим он доказывает лишь собственное недомыслие. И только! Неверующий же в самом крайнем случае должен сказать о всяких других мирах и их законах: “Не знаю”. Больше того: он, как ничего не знающий о них, может допустить даже не один сверхъестественный мир, а любое множество их, но не смеет, по логике, отрицать и единый мир, и единое сверхъестественное явление. Поступая же иначе, он обнаружит лишь свою собственную дерзость и неразумие.

Таким путем мы убрали с пути веры еще один камень: из неподобия нельзя делать вывода о небытии чего-нибудь; поэтому чудес не бойся!

Г) Постижение непостижимости и тайнолюбие.

Я по себе самому знаю, какую пользу и утешение принесло мне это “открытие” моего же “ума” – которого прежде мы так боялись. Укажу несколько выводов.

Прежде всего, я действительно отделался от интеллигентского испуга перед тайнами.

Теперь уже это одно мне важно и полезно, с каким бы чудом я ни встречался. Я знаю и говорю: все возможно для того мира! Велико ли, мало ли – все может быть!

Затем я даже полюбил непостижимость, таинственность и чудесность сверхъестественного мира – как одно из необходимых условий его бытия, один из непременных признаков его.

И наоборот, когда кто-нибудь из моих знакомых (это бывало) начинает “объяснять умом” (как это прежде требовалось суеверным идолопоклонством) вещи сверхъестественного мира, мне становится очень скучно. Значит, такой человек не видит одного из главнейших свойств того мира: отличия от этого мира, его непостижимости для естественного ума; значит, он недостаточно умен, и слушать его уж нечего! И если бы (что невозможно по существу) такому легкомысленному мыслителю удалось для меня “доказать” что-нибудь из того мира или объяснить даже будто бы с исчерпывающей удовлетворительностью, то я опечалился бы и за него (за его неразумие), и за себя (за мою убежденность в необходимости тайн); и еще больше опечалился бы – за самый тот сверхъестественный мир: если уж его “объяснили” и “поняли”, то его – нет! Подлинный, истинно сверхъестественный мир непостижим для естественного ума: это безусловное требование!

Наконец, в записках одного законоучителя (не знаю уж, откуда это он взял – или сам понял?) еще в России мне пришлось прочитать интересное и глубокое рассуждение, совершенно обратное интеллигентскому недоверию к чудесам: если, писал он, наша вера была бы понятна и объяснима умом, тогда можно было бы допустить, что она (ее догматы) являются плодом человеческого измышления. (Так, между прочим, и говорил атеист-философ Фейербах.) Но так как все наши догматы выше ума нашего, не вмещаются в него, то очевидно, что их не мог выдумать сам человек.

А они могли быть лишь даны нам или открыты Тем Самым, о Ком эти догматы говорят. Следовательно, самая непостижимость догматов говорит не против них, а за их действительность, истинность. Эта мысль заслуживает внимания!

А что действительно все религиозные догматы превышают наш естественный ум, это – и при небольшом проникновении в них – представляется совершенно ясным нашему опыту, самоочевидным. Остановлюсь на этом: и ввиду истинности этого положения, а также и ввиду непрекращающихся схоластических попыток старых и новых богословов объяснить все умом, – и произошли все ереси, до нашего времени включительно.

Еще древние святые отцы утверждали, что для нас умом постижима только непостижимость Божества. И это – точно. Обыкновенно ссылаются на непостижимость догмата о Троичности Лиц Единого Бога. И несомненно – это величайшая тайна.

И какие бы ни делались попытки объяснить ее, все равно тайна остается тайною, невместимою для ума. “Не терпит тайна испытания” – поется в церковном богослужении.

Но те же самые люди, которые допускают непостижимость догмата Троицы, думают, что идея Бога вообще – хотя и не совсем – умопостижима, но она будто бы несравненно проще. И правда, существовали ложные попытки, дошедшие до наших дней, “упрощать” веру, обрезать у нее все более сложное и непостижимое, лишь бы облегчить уму возможность хоть как-нибудь веровать, а со временем-де – соединить весь мир в “единую” религию. Мысль эта в наше рационалистическое время проникла и в христианские группы протестантского исповедания: ради этого рационализма в Германии образовалась даже среди пасторов группа, целая школа, отрицавшая Божество Христа Господа.

Среди методистов Америки также произошло глубокое разделение на ортодоксальных последователей и на модернистов, которые тоже признают Христа лишь учителем.

Можно сказать, что и все протестантство с бесчисленными его сектами, начиная с самого Лютера, больно этим же недугом: рационалистической боязнью всяких тайн, чуда и непостижимых предметов. Потому они отвергли и таинства, оставив лишь собственно одно: крещение; а причащение они понимают рационально, для символического напоминания о жертве Христовой. Они отвергли бы и крещение – да Свящ. Писание этого не дозволяло им буквальным повелением: “Идите, научите и крестите!” А может быть, они боялись, что без крещения не пойдет за ними народ. Впрочем, многие секты в Америке, выросшие из протестантства, уже и крещение принимают лишь в нравственном истолковании его, как обещание Богу “умереть” для греха и “восстать” (подняться после погружения из воды) для новой жизни. И эта тайнобоязнь присуща очень многим “мыслящим” (но недомыслившим) христианам и в православии, и в католичестве: в последнем даже больше, потому что ложное схоластическое богословие приучило католиков веками все объяснять “разумно”.