Олег Верещагин - Про тех, кто в пути

Первым моим ощущением было — как гудят ноги. В них скопилась усталость, от которой даже другими частями тела двигать не хотелось, даже мозги работали со скрипом. Но я всё-таки понял, что снова в степи.

Опять пахло сухой травой, опять раскидывался над головой — точнее, надо всем надо мной, ведь я лежал — небесный купол. Меня прикрывало непонятно откуда взявшееся одеяло.

А справа от меня горел костёр, и я услышал два мужских голоса — хрипловатый сочный баритон и тенор, тоже с хрипотцой и ещё с каким-то металлическим поскрипываньем.

Голоса спорили. И, ещё не вникая в смысл спора, я подумал удивлённо, что голоса мне знакомы, знакомы очень хорошо — но в то же время ни у кого из моих знакомых таких голосов нет.

— И всё-таки знаешь, — доказывал баритон, — это не просто кризис, это коллапс песенной поэзии. Коллапс поэзии вообще.

— У поэзии настоящих сторонников всегда было немного, — возражал тенор. — Я имею в виду не тех, кто в ваше время двери в Лужниках ломал и с раскрытыми ртами Евтушенко на площадях слушал, потому, что модно. Настоящие ценители немногочисленны. Что в ваше время, что в наше, что при Владимире Красно Солнышко.

— Может быть, может быть... Но подобная профанация для масс — это всё-таки яд. Вместо того, чтобы постараться донести до людей что-то значимое — потакать вкусам даже не толпы, а стада — это не путь, это тупик...

Я осторожно повернул голову, пытаясь понять, кто там треплется «за поэзию» и чем это грозит лично мне. Около небольшого костерка сидели спинами в мою сторону двое мужиков, я видел только силуэты и грифы гитар, у того и у другого. Баритон между тем сказал со смешком:

— Итак — «весь я не умру», — отвечая на непонятную реплику тенора. — Утешение всё-таки... Что там наш подопечный?

Они обернулись разом, свет костра упал на их лица, и я сел. Зажмурил глаза. Потряс головой. Открыл глаза.

На меня смотрел растрёпанный, небритый, посвёркивающий стеклами круглых немодных очков и саркастически улыбающийся Юрий Шевчук, лидер ДДТ. И на меня же смотрел крупноголовый, довольно-таки длинноволосый, с резкими чертами лица Владимир Высоцкий.

— Господи, — сказал я и снова зажмурился...

...— Мелодии цветов, потерянных в начале...

Я помню эти ноты, похожие на сны.

Скажу вам, как Любовь с Бродягой обвенчалась,

Связали их дороги, хрустальные мосты.

«Прекрасная Любовь, нам праздновать не время!

Багровые закаты пылают над рекой!

Идём скорей туда, где ложь пустила семя

И нашим миром правит уродливой рукой!

Прекрасная Любовь, там ждут тебя живые!

Так дай себя увидеть тем, кого ведут на смерть!

Там по уши в грязи, но всё же не слепые —

Дай разум и свободу, дай чувствам не истлеть!»...

Прекрасная Любовь влетела птицей в город —

И плакал, видя чудо, очнувшийся народ!

Трон Зла не устоял — бежал разбитый ворог,

Да жаль: погиб Бродяга у городских ворот...

Шевчук пристукнул по гитаре и повторил негромко:

Трон Зла не устоял — бежал разбитый ворог,

Да жаль: погиб Бродяга у городских ворот...

Мы пили чай из одной кружки. Я обжигался, недоверчиво крутил головой, время от времени ловя себя на том, что начинаю совершенно дурацки улыбаться.

— А мы тут, как обычно, мини-фестиваль бардовской песни проводили, — сказал Шевчук. — Глядим — кто-то валяется. Подошли — а это ты. Ну, мы тогда не знали, что это ты... — он усмехнулся.

— Я, — довольно глупо кивнул я. — Вот только, кажется, я опять заблудился. А мне поскорей надо...

— Что такое «поскорей» здесь? — философски спросил Высоцкий. И ударил по струнам:

Темнота впереди: подожди!

Там стеною закаты багровые,

Встречный ветер, косые дожди

И дороги — дороги неровные!

Там чужие слова,

Там дурная молва,

Там ненужные встречи случаются,

Там сгорела, пожухла трава

И следы не читаются — в темноте!

Там проверка на прочность — бои,

И туманы, и ветры с прибоями!

Сердце путает ритмы свои

И стучит с перебоями...

Там чужие слова,

Там дурная молва,

Там ненужные встречи случаются,

Там сгорела, пожухла трава

И следы не читаются — в темноте!

Там и звуки и краски — не те,

Только мне выбирать не приходится.

Очень нужен я там — в темноте...

Ничего — распогодится!!!

Там чужие слова,

Там дурная молва,

Там ненужные встречи случаются,

Там сгорела, пожухла трава

И следы не читаются — в темноте!

— Держи! — он протянул мне гитару. — Подаришь этому своему приятелю.

— Тону, — задумчиво сказал я, принимая гитару. И коснулся струн — просто так, низачем. Я же не умел играть.

Но этого оказалось достаточно.

Я себе не раз представлял, странствуя, как мои друзья сражаются там, в ангаре, бьются из последних сил... А они — пили чай. И это было до такой степени неожиданно, что я даже обиделся.

Больше того, в первые секунды они вообще на меня внимания не обратили: я почему-то вывалился на лестницу, уводившую к верхней галерее, уже держащийся руками за перила — и тоже в первую секунду не поверил своим глазам.

А ещё я понял, что медальона на мне больше нет.

Первым что-то почуял Колька — он вскинул голову, увидел меня, растерянно озирающегося, и буквально завизжал:

— Жжжжженьньньнка-а!!!

Они ломанулись на лестницу. Я прыгнул им навстречу и заорал:

— Чай пьёте, сволочи?!

В следующую минуту никто ничего не говорил — все старались сделать мне как можно больнее, кто-то даже ущипнул, а Лидка поцеловала. По-настоящему. И на этом торжественная часть закончилась.

— Мы тебя уже полсуток ждём, — проворчал Петька. — Гитара-то откуда?

— А, да! — я снял её со спины и передал Тону: — Держи. Это тебе от Высоцкого. Без балды... — и, игнорируя его изумление, спросил: — А что снаружи?

— Да ничего, — пожала плечами Лидка. — Как ты ушёл — как отрезало. Ни ветерка, погода отличная... А ты что, так быстро управился? Или... — она прикусила губу. — Что, ничего не вышло?

— Не полсуток, а несколько суток, — сказал я. — Только я все красочные подробности — потом, ладно? Чаю налейте и пожевать что-нибудь...

— Погоди, — Тон держал гитару, — в каком смысле она от Высоцкого?

— В прямом, — я активно пробивался вниз, к столу. — А что до прочего — то всё получилось. Вот об этом сейчас и поговорим. Только я поем и попью, я больше не могу, честно-о!

— Можно есть и рассказывать, — заметила Лидка.

Колька подал голос:

— А меня всё учит, что с набитым ртом разговаривать неприлично.

Не знаю, прилично это или неприлично, но я, конечно, стал говорить с набитым ртом. И, по мере того, как я говорил, лица моих друзей становились всё более и более обречёнными и разочарованными.