Александр Тюрин - Ядерное лето 39-го (сборник)

Нарезав хлеба и колбасы, дядя Митя налил себе и ей и протянул чашку:

– Вот… осторожно, это коньяк… С днем свадьбы тебя… Ксеничка залпом проглотила коньяк и тут же закашлялась, да так, что из глаз брызнули слезы. Он сел рядом, похлопал ее по спине, обнял.

– Знаешь, не думал, что так получится… но ты со мной, и тебе больше бояться нечего, – он замолчал и посмотрел в черное окно, в котором отражалась желтая лампочка. Ксеничка дотронулась до его плеча и тихо сказала:

– Поцелуйте… поцелуй меня, пожалуйста…

Он помедлил, и она, закрыв глаза, сама потянулась к нему губами…

Когда он вернулся, она еще не просыпалась. Все в ней, спящей, было совсем еще детским – и ладошки, сложенные под головой, и тихонькое посапывание, да и сама она, свернувшаяся калачиком. Тулупчик, которым он укрыл ее, когда уходил, почти сполз на пол. Он поставил принесенный с собою чемодан на стол, легонько потормошил ее за плечо, и она тут же проснулась и села на кровати, прижавшись спиной к стене.

– Тихо, тихо… все хорошо, это я. – Он сел на стул. – Вот посмотри, здесь вещи в чемодане… подбери, в чем поедешь.

– А… а откуда все это?

– Помнишь, в госпитале—Ника и Лика? Я сходил к Лике, пока ты спала, разбудил ее. Это Лика собрала тебе вещи из своих и сестры…

Ксеничка машинально огладила на коленях свое мятое платье, нерешительно посмотрела на чемодан, и Митя поторопил ее:

– У нас маловато времени… лучше будет, если нас увидит как можно меньше народу. Ты переоденься – он махнул рукой, показывая на чемодан, – а я пока на кухне покурю…

Когда минут через двадцать он вернулся, Ксеничка как раз заканчивала застегивать беленькую блузку. Все ей было почти впору и на первое время вполне могло сойти.

– Как приедем на место, обошьем тебя по размеру, – закончил он вслух свою мысль, и Ксеничка с благодарностью улыбнулась ему. Она начала было сворачивать косу в привычную «ракушку» на затылке, стала искать на столе шпильки, но потом, спохватившись, что их нет, так и замерла – видно было, как задрожала ее рука.

– А это все куда? – спросила она негромко и показала на оставшиеся в чемодане вещи. – Это же нужно вернуть…

– Это все уже твое… собирайся и пойдем.

Когда они спускались по лестнице, Ксеничка замерла у двери своей квартиры и сжала Митину руку.

– Ну-ну, пойдем, пойдем… нам нужно спешить. И не нужно плакать, – он вытер ей глаза и прижал к себе, обняв за хрупкие плечи. – Пойдем же… – Он вновь подхватил чемоданы. Ускоряя шаг, они пошли, пошли от двери, двери ее дома, двери, за которой уже никто и никогда не будет ждать ее из школы, двери, за которой никогда не прозвучит столь нелюбимое: «Ну где же тебя носит?» – и любимое мамино: «Доброе утро!»…

Идти им было далеко, на левый берег, на Сортировку. Холодный ветер на мосту силился сбить с ног, но Митя шагал, широко ступая, чуть впереди, прикрывая ее от порывов ветра, а она шла следом и все глядела на спину его перетянутой ремнями шинели. Она шла следом и не замечала даже, что по щекам ее катятся слезы – то ли от ветра, то ли от всего того, что оставалось сейчас позади…

Было прозрачное иссиня-серое осеннее утро. Царила тишь. Только слабо и сипло свистел ветер, поднимая то крутящуюся вихрем, то летящую волнами пыль, затевая хороводы порыжевших, выцветших бумажек и рваных полиэтиленовых пакетов. Сор, палая листва, наносы сухой грязи жались к выщербленным железобетонным поребрикам с торчащими усами тонкой ржавой арматуры. Иссохший бурьян и мертвая, примятая дождем трава заполонили давно неухоженные газоны и клумбы, почти терявшиеся в победившей дикой поросли. Исчахли и обнажились нижние ветви елей у крыльца. Окна административного корпуса посерели от насевшей пыли, кое-где выбитые стекла обнажали неподвижную и непроглядную темноту пустых комнат.

Длинные заводские корпуса вдоль широкого проезда замерли в бездыханном сне. Толстое волнистое стекло громадных, в два этажа, окон тоже стало пепельно-матовым, его пересекали молнии трещин. Местами проемы в стальной обвязке, краска на которой вспузырилась и отошла осыпающейся скорлупой от ржавого металла, были закрыты вместо стекол потемневшими и покоробившими фанерными щитами на болтах-стяжках или же лоскутами витой железной сетки.

Тишина. Один ветер пел свою заунывную песню, играя мусором и гоняя по захламленному безлюдному пространству вуали летучей пыли. Замки на воротах цехов. Где-то вздрагивал и приподнимался порывами ветра изъеденный коррозией лист жести, беспрерывно и монотонно ударяясь о крышу, и звук этот плыл в мертвом воздухе, заполняя пространство. Бюст мужчины с волевым крепким лицом, стоящий посреди клумбы на квадратном надолбе, был обколот – такие пощечины оставляет разве что лом.

– В Москве семь часов утра, – бодро объявил голос радио в пустоте. За забором, огораживающим пустынный завод, раздалось шарканье шагов и невнятный разговор, в котором среди бормотания прозвучал протяжный зевок, потом долгий вздох и надсадный кашель.

По улице проехал автофургон, затем к дому с почтовым ящиком подрулил пикап с белой полосой наискось на боку и орлом с фельдъегерскими рожками – ПОЧТА РОССИИ – на дверце; мужчина, выметнувшись из-за руля, подсунул свой жесткий парусиновый мешок под ящик. Запоры щелкнули, торба слегка отвисла, приняв небогатый груз почты.

Почтовый пикап встроился в редкий поток машин, взбиравшихся на путепровод над громадной канавой, по дну которой натужно дымящий тепловоз волок череду лоснящихся черных цистерн. Городской гул нарастал, движение становилось гуще; на площади, в центре которой высился граненый штык-обелиск, уже вертелась карусель автобусов, грузовиков и легковушек. На зеленый призыв светофора со стоном тронулся и заторопился троллейбус, за ним спешно ринулись «газели», иномарки, лобастая фура с козырьком-обтекателем над кабиной и табличкой «ПУСТОЙ» за ветровым стеклом. Двухсекционный автобус – «папа с мамой» – разинул двери-челюсти и вытошнил на остановку кишащий человеческий обвал с его будничными репликами: «Ты куда прешь?! что, обождать нельзя?!» – «Да сзади толкают, чего вы орете?!»

– Да ладно вам, хорош с утра заводиться, – бросил Вадим, парень в облегающей вязаной шапке, небрежно распахнутой черной куртке на синтепоне и джинсах; сходя с автобусных ступеней слегка приплясывающим шагом, он широко вскидывал колени и пристраивал к уху дутую пуговицу на тонком проводке. Вадим замешкался на пути тех, кто стремился хлынуть в салон. На миг он задержал посадку, за что удостоился криков: «Ты выходишь или нет?! Встал тут!» Кто-то мельком оглянулся, неприязненно поморщившись, когда из наушников Вадима, вывернувшегося между лезущих в автобус людей, ударила лязгающая техномузыка – такое впору танцевать между станков у конвейера.