Шломо Вульф - В обход черной кошки

«Вы давно знакомы с Вячеславом Абрамовичем?» — осторожно спросил Мухин, наклоняясь к розовой щеке своей соседки. «Знакома? Вы же видите, что я просто его натурщица. Он мне платит.» «Это честь, — мягко сказал князь. — Лейканд — великий художник.» «Еще бы! Портрет Матвеева прославит его еще больше. И такой славы потомки ему вряд ли простят!..»

Нежное лицо собеседницы вдруг побледнело и пошло пятнами, возникшими даже на шее и плечах. Видя его удивление, она отчаянно пыталась справиться с настроением, не меняя позы и выражения лица. «Вы… коммунистка?» «Уже нет.» «Почему же вас шокирует деятельность Матвеева?» «А вас нет?»

Он пожал плечами: «В академии мы вместе с Лейкандом читали Ленина и много спорили о том, что произошло в июле 1917, - помимо своей воли привычно угадал Мухин неожиданные для него мысли девушки. — Можно только гадать, что было бы сегодня, к концу века, если бы коммунисты тогда пришли к власти, оправившись после разгрома их штаба и убийства Ленина.» «Вас это тоже беспокоило? — ноздри ее точенного носа вздрогнули. Она даже потеряла дыхание и закашлялась. — Простите… я думала, что сразу после школы все забывают об этой истории.» «В конце концов, — охотно продолжал Мухин так явно интересующую его собеседницу тему, — та роковая казачья сотня оказалось на июльском митинге совершенно случайно, чуть ли не из-за черной кошки поперек проспекта… Но, в конце концов, что такое сотня, хотя бы и казачья, если под Петроградом был пятитысячный корпус генерала Корнилова!»

«Знаете, — она неожиданно положила на его руку на столе дрожащую холодную ладонь, подняла, наконец, на князя глаза и странно смешалась от встречи с его взглядом, — в последнее время я только об этом и думаю! Легенда о черной кошке всегда казалась мне выдумкой. А теперь меня без конца тянет к памятнику ей на Петербургской стороне. Если бы не она и не суеверие, казаки не оказались бы у особняка Матильды Кшесинской. Ведь они и не подозревали о штабе большевиков вблизи их пути. И вот судьба страны поворачивает политически нейтральную сотню к митингу. И, надо же, ее останавливает именно тот самый матрос, что накануне убил их любимого есаула!..»

Она сказала это так серьезно и с таким волнением, словно трагедия у особняка балерины случилась вчера. Странно, подумал Мухин, таких натурщиц у Лейканда никогда не было! И почему этот прекрасный разлет бровей мне так знаком?

Черная кошка, казачья сотня… Вроде бы обычная в тогдашнем революционном Петрограде потасовка, впервые всерьез подумал об этом хрестоматийном эпизоде истории Мухин, а ведь, похоже, действительно изменила весь ход истории крупнейшей страны земного шара. Да и всего человечества.

«Современные аналитики-коммунисты, — заметил он, удивляясь самой теме своего разговора с незнакомой юной натурщицей, — на компьютере вычислили, что вероятность подобного развития событий вообще была почти нулевой. Впрочем, что могли противопоставить солдаты-резервисты и вся эта застоявшаяся в кубриках балтийская шпана профессионалам-казакам с их трехлетним фронтовым опытом?»

«Вот-вот, — горько усмехнулась Марина. — Сейчас нам с вами самое время посмеяться над неким большевиком-грузином со звучной фамилией Сталин, которого зашибла насмерть копытом прямо в клозете казацкая лошадь, ошалевшая от грохота стрельбы, когда тот пытался приоткрыть дверь на шум… И заодно поиздеваться над «оратором и философом, не то журналистом, не то несостоявшимся присяжным поверенным» Владимиром Лениным, которого доблестный насадил на пику прямо на балконе. Но вы даже отдаленно не представляете, насколько все это НЕ СМЕШНО…»

Она вдруг мило сузила глаза, в которых промелькнуло напряжение, даже ужас, которых она явно стеснялась. Андрею Владимировичу стало не по себе. Психопатка? Коммунистка-фанатичка? Не похоже. И почему она так явно втягивает меня в этот более чем странный разговор?

«Вы считаете, что именно те несколько июльских часов изменили весь казалось бы необратимый ход истории? Оказались роковыми для России?» «Напротив, — побледнев, неожиданно резко сказала она. — Было остановлено катастрофическое развитие событий, когда бесы были перебиты на Петербургской, а потом начисто сметены подоспевшими с фронта частями.» «Интересно… А как же последующая бесчеловечная ссылка за границу арестованного царя с семьей?» «Вы даже не представляете, насколько человечной была эта акция революционного правительства! И как повезло семье государя…» «С ссылкой? И без тени претензий на трон?» «Но еще больше повезло всем нам, — торопилась высказаться она, лихорадочно блестя нервно сужающимися глазами глазами, — когда Антанта в тридцатые годы направила в Германию экспедиционные корпуса.» «Позвольте, Марина, — горячо возразил князь. — Все современные историки считают, что это была наглая интервенция победителей в поверженную и беззащитную страну! Германские национал-социалисты пришли к власти демократическим путем. Их выбрал народ вместо социал-демократов и коммунистов. Наступив на горло воле германского народа, Антанта совершила международный разбой. Реанимацию в тридцатых годах прогнившего Веймарского режима никто не оправдывает к концу века. Любая иностранная интервенция — произвол! Как и разбойное нападение на политических противников со зверским убийством вождей, как это было у нас в 1917. И что же? Зажигательные идеи «национальной революции», которой не дали реализоваться и дискредитировать себя естественным путем, оказались до сих пор такими же живучими, как и идеи революции социальной. Никто не знает, правы ли фашисты и коммунисты исторически и на что способны на практике их идеи. Им просто насильно не дали проявить себя. А потому…»

Все это так, с изумление слышал Мухин свой взволнованный голос, но, воля ваша, не смешно ли вообще обсуждать всю эту полузабытую давнюю историю с какой-то натурщицей только потому, что ее почему-то беспокоит этот чисто хрестоматийный миф о черной кошке? Почему она-то так оскорблена внезапным ренегатством бывшего активного коммуниста, а теперь не менее ярого сиониста Лейканда? Классовая ненависть? Но даже среди старых коммунистов, давно ставших довольно рутинной безыдейной партией, ничего подобного не наблюдается. Что могло ее так сильно взволновать? В России давно конфронтация стала цивилизованной. Лидеры разных партий, дружат семьями. Сплошные условности, а обострение отношений происходит только раз в пять лет — на очередных выборах. И опять же не на этом уровне. Классовый и социальный мир — реальность российского общества уже лет пятьдесят. И какая нам-то сегодня разница между красным флагом с серпом и молотом над штабом коммунистов в Смольном и красным же флагом с белым кругом, в котором двуглавый орел держит в когтях свастику, над штабом фашистов в Кикиных палатах? Ни там, ни тут давно не строят никаких планов реставрации потерянного в июле 1917 года рая для трудящихся всех стран или освобождения от еврейства по планам Гитлера… И там и здесь изредка бушуют внутрипартийные страсти или идет борьба за соответствующего избирателя. И тут и там силы самообороны на вертолетах и бронетранспортерах, тайные партийные суды и полиции, до которых большинству россиян нет никакого дела. Вместе с нацистами коммунисты срывают на выборах не более двадцати процентов голосов. Даже обсуждать все это — моветон!