Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

Великому Делу восхождения к абсолютной, всепроникающей, всепобеждающей и всепрощающей Любви.

О том, что каждая частица будущего Богочеловечества, каждая душа рождается, призывается из небытия в определённое время, в определённом месте, с определённой сверхзадачей-Замыслом, на осуществление которого ей даны дары Неба — время, здоровье, таланты. Вписанный в сердце Закон Неба. И знание Замысла о тебе…

О том, что нет выше звания пастыря, «ловца человеков». С-пасти, с-пасать — они — прямые воины Спасителя.

— Думаешь, он что-либо понял из твоих нудных проповедей, Позитив, проникся ими? Он любил верховодить мальчишками, всегда быть первым, был обидчивым, драчливым, злопамятным, лукавым…

— Скажи ещё жестокосердным, коварным, кровожадным…

— Мальчики, не ссорьтесь! — рявкнула тётя Клава из вечности, — Гроза начнётся…

И тут же наступила тьма кромешная. Яна проснулась внезапно и села в кровати, готовая зареветь со страху.

Яна просыпается внезапно и садится в кровати, готовая зареветь со страху. Она одна, в комнате тихо и душно, хоть окно и открыто. Никакой прохлады с улицы, ни звука, занавески не шелохнутся. Что-то необычное, зловещее в этой липкой душной тишине. И вдруг дворик за окном осветился, обозначился, но не как днем, а каким-то призрачным, зыбким и нереальным светом. Вспыхнул двор и погас. И тут же нечто глухо зарычало в отдалении. Постепенно набирая силу, рев пронесся над домом, звякнули стекла в окне.

А мама в ночной смене.

Грозы Яна боялась и потом, и всегда, уже зная название этому «нечто» и его причину…

— Уу-у… Аа-а… — воет Яна, но от тоскливо-одинокого своего воя ей еще страшнее.

— Яничка, ты чой-то? Бежи, бежи ко мне, — слышится из-за занавески.

Бабка Ксеня больна. Болезнь у нее не как у других, что приходит и уходит, — это ее обычное всегдашнее состояние. Она почти всегда лежит. Не стонет, не жалуется, и если б не кашель с хрипами, свистом и щелканьем, не кашель, а целый оркестр, хоть и глушит его бабка тщетно в подушку, — все бы, наверное, вообще позабыли, что в темном углу за пологом живет бабка Ксеня.

Бабкин угол — в большой комнате, она же столовая, она же комната мамы с Яной — им принадлежит огромная кровать, шифоньер, тумбочка и картина над кроватью, изображающая зеленый пруд, зеленую луну и зеленых купающихся девушек. — По-моему, эта штука квакает, — сказала как-то мама. Зеленая картина входит в понятие «хорошая меблировка», и за нее им приходится доплачивать. Зато бабка Ксеня с кашлем-оркестром считается «неудобством» и хозяйка исчисляет это неудобство примерно в стоимость картины. То есть получается так на так.

Поскуливая, Яна босиком шлепает за полог. Бабка протягивает руки, и Яна ныряет под лоскутное одеяло, прижимается к сухому горячему тельцу Ксени.

— Пронеси, Господи, — мелко крестится бабка, — Не пужай дите. Ну будя, будя, ты повторяй, как я, и все минует… «Даждь нам днесь».

— Аж ан есь, — всхлипывая, вторит Яна. Гроза лютует. Изображение комнаты пульсирует в беспорядочном ритме ослепительных фиолетовых вспышек. Есть — нет, есть — нет. Рев, грохот. Кажется, дом вот-вот треснет, расколется, как яичная скорлупа. Яна натягивает на голову одеяло, зажимает уши ладонями.

— Ну, разбушевался, — ворчит бабка на Бога. — Ну попугал, и будя. Дал бы дожжичку — все б лучше. И огород полил бы, а то ить, сам знаешь, как поливать руками-то…

— Аж ан есь, аж ан есь, — твердит Яна, как заклинание. Колючая раскаленная бабкина ладонь касается ее мокрых щек, глаз, и слезы мгновенно испаряются, высыхают. Будто зарываешься лицом в сено. И пахнет сеном.

— Дождь, Яничка, дожжь…

По-прежнему грохает и пульсирует комната, «нечто» за окном рычит и рвет когтями темноту, но Яна понимает, что оно уже не страшно. «Нечто» будто поймали в клетку, отгородили стеной от мира, и стена эта — монотонный шум за окном, и внезапная прохлада, и запах, и другое «нечто» — спокойное, незыблемое…

— Огнь, Яничка с водой врозь. Бежит огонь от воды, спасается. Ишь как полосует, кабы огурчики не прибило. Сохрани огурчики. Господи…

— Ба, а где он. Бог?

— Бог-то? На небе.

— А как же не падает?

— Поздно, будя, Яничка, грех. Ступай к себе.

— Ба, а какой Он?

— Про то нам знать неведомо.

— А почему?

Бабка закашлялась, замахала руками.

— Ступай с Богом… ступай…

Яна пошлепала к остывшей уже кровати, с наслаждением вытянулась после тесного бабкиного ложа и зевнула.

Ветер надувал парусом мокрую занавеску, на полу у окна блестела большая лужа. Там, во дворе, жил дождь. Дождь шел. Он шел по улицам струйчатыми ножками, увязая в мокрой глине, вспенивая лужи, шуршал по кустам. Потом дождь побежал. Он бежал все быстрее, догоняя страшное «нечто», которое удирало, глухо урча. Все это представила себе Яна, потом попыталась представить себе бога бабки Ксени, да так и не смогла и заснула.

— Во здравие солдат наших Аввакума, Аверкия, Аврамия, Агава, — бормочет бабка Ксеня.

Она попросила отдернуть полог, чтоб было посветлей, крест-накрест повязала под подбородком чистый платочек в горошек, надела очки с треснувшим правым стеклом. В руке у нее церковный календарь.

— Во здравие Анания, Акепсия, — тоненько поет она, заглядывая в календарь.

— У вас, мамаша, все не те имена, так теперь никого не называют.

Сегодня дома сама хозяйка, и мама дома. Воскресенье. Шумит самовар. Хозяйка раскладывает по блюдцам темные ломтики пареной свеклы. А Яне мама выдает к чаю настоящую конфету, в обертке с бабочкой. Если обертку расправить и сложить конвертом, получится фантик, а это уже богатство, едва ли не дороже самой конфеты. В фантики можно играть, ими можно меняться, или менять на цветные стекла, на свистульки, на мячи на резинках — да мало ли на что можно сменять стоящий фантик! Яна счастлива.

— А может, кто и назвал, — говорит бабка, — Может есть такой солдатик Ананий, а я его обойду. Как же, нельзя… А как называют-то?

— Ну Петр, Сергей, Владимир, Виктор…

— Аркадия помяните, — говорит мама.

Повисает над столом тишина, все смотрят на маму. Воспользовавшись замешательством, Колька хватает с блюда горсть свекольных ломтиков и запихивает в рот.

— Ты что. Соня, думаешь все-таки живой? — почему-то шепотом спрашивает хозяйка.

— Колька свеклу таскает, — ябедничает Яна, но на нее не обращают внимания. Тогда и Яна тянется к заветной тарелке.

— Аркадия, тетя Ксеня, — повторяет мама. Бабка перестает кашлять. Осторожно спрашивает:

— А то, может, за упокой?

— Во здравие, — мама храбро улыбается, она не выносит, когда ее жалеют. Хозяйский Колька снова лезет за свеклой, но на этот раз получает увесистую оплеуху и ревет. Яна великодушно отламывает ему кусок конфеты.