Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

…выступил Сигизмунд Леваневский: «Товарищ Сталин, я хочу сделать официальное заявление. Я считаю Туполева вредителем. Убеждён, что он сознательно делает самолёты, которые отказывают в самый ответственный момент».

По глубине подготовки, в данном случае технической, мне кажется, Туполев выше Ильюшина Культура Туполева выше, я думаю. Между ними было соревнование. Ильюшин хотел, чтобы самолёты под руководством коммуниста были не хуже, а может, и лучше, чем у беспартийного Туполева…

А были и такие случаи, как с Капицей. Мне пришлось его задержать в Советском Союзе. Он хотел ехать в Англию, обратно, на один из международных конгрессов, а мы ему предложили остаться в Советском Союзе. Он без особого энтузиазма принял это. Но никогда по этому поводу не выражал публично, по крайней мере, неудовольствия какого-нибудь.

— Мне рассказывали, что Иван Петрович Павлов тоже высказался против того, чтобы Капица ехал заграницу.

— Я думаю.

— Павлов ему напомнил, против кого он будет работать в Англии — против России! Хотя Павлов не любил коммунистов…

— Не любил, — согласился Молотов.

— А был патриотом России.

— Конечно… Он мне говорит, когда мы сидели с ним: «Я хорошо знаю деревню и слежу, что выйдет из вашего эксперимента, — он экспериментом называл коллективизацию. — Я знаю хорошо крестьянина, знаю, что он может стонать и молчать, а вот вдруг он к старому захочет вернуться от ваших колхозов, что вы будете делать?» /Молотов — Чуеву/.

«На кладбище мы пробыли с полчаса и поехали в дом на улице Грановского, где помянули Полину Семёновну.

Мне выпало большое счастье, — сказал Молотов за столом перед гостями, что она была моей женой. И красивая, и умная, а главное — настоящий большевик, настоящий советский человек. Для неё жизнь сложилась нескладно из-за того, что она была моей женой. Она пострадала в трудные времена, но всё понимала и не только не ругала Сталина, а слушать не хотела, когда его ругают, ибо тот, кто очерняет Сталина, будет со временем отброшен как чуждый нашей партии и нашему народу элемент». /Молотов — Чуеву/.

Из-за всё-таки налетевших комаров она заснёт лишь под утро. И приснится ей рыжая Альма, пропавшая в далёком детстве собака, которую повсюду безуспешно искала и оплакивала Яна, и тогда, и потом в снах, находила на несколько мгновений, прижимала счастливо к себе, дрожащую и повизгивающую от восторга, и тут же просыпалась. Или приходил другой сон, оставалось лишь ощущение тёплого трепещущего тельца и тоска по этому ощущению.

Но в нынешнем сне Альма по-хозяйски, как в детстве, проскользнёт в дверь, возьмёт из миски кость и ляжет у порога. А на безмолвный вопрос Яны стукнет хвостом, не отрываясь от кости, и тоже безмолвно скажет — Да, я здесь живу, и жила всегда, с тех пор как ты меня искала, когда была маленькой, и потом в снах, и вот теперь ты нашла меня, и отныне мы будем вместе.

Сон был настолько реальным, что Яна, открыв глаза, глянет первым делом на дверь, и не увидит, разумеется, никакой Альмы. Но тоски не будет, а спокойная уверенность, что она где-то здесь, скорее всего в саду, или возле ганиного домика, или убежала на дорогу по собачьим своим делам. И стоит лишь позвать — солнечным бликом мелькнёт среди зелени её лисий хвост.

Яна стояла на балконе, чувствуя на щеке и руках едва ощутимое тепло разгорающегося где-то за придорожными тополями солнца. И сад, и дом, и вьющаяся каприфоль, и другие цветы там, внизу, тоже повернувшиеся к солнцу в блаженно-трепетном предвкушении жаркого дня, — странно, всё здесь, как и Альма, будто давным-давно ждало её.

Всё, кроме людей, разбредшихся по саду — в одиночку, по двое, группами — с книгами, лопатами, тяпками, лейками. Каждый делал своё дело — рыхлил, полол, поливал, читал на скамье, так же подставив щёку разгорающемуся солнцу. Они отторгали её, хоть и улыбались, кивали, но как-то натянуто. Впечатление это было ещё более ощутимым, чем вчера — впрочем, натянуто они были и друг с другом — Яна ожидала увидеть некое восторженное экзальтированное слияние в едином молитвенном порыве — ничего такого. Никогда прежде не встречала Яна такого странного разобщения — даже за прополкой на одной грядке — каждый сам по себе. Ни словечка, никакой попытки сближения. Вот двое спорят на скамье, горячо, страстно, о чём-то Иоанне непонятном. Выяснили, что к чему, и сразу же, совершенно потеряв интерес друг к другу, разошлись. И даже утренним молитвам на веранде внимали хоть и вместе, но всё равно каждый сам по себе…

Только дети были вместе — перешёптывались, перемигивались, переталкивались, чтобы по окончании молитв с родительского разрешения выкатиться единым ликующим клубком с веранды, через сад и сквозь забор.

— Ку-паа-ться!..

Яна последовала за ними. В заборе оказалась калитка, за калиткой — тропинка между чужими заборами. Заборы кончились, начался лесок. Яна сняла туфли и, роняя их то и дело, добежала по тропинке до круглого лесного озерца, наполовину затянутого ряской и кувшинками. Там, где, видимо, помельче и почище, плескалась малышня. Мальчик постарше зорко следил, чтобы никто не утонул.

— Дальше коряги нельзя! Вера, ты знаешь, что такое послушание?

Иоанну мальчик приветствовал чем-то вроде поклона. Она узнала Егорку Златова. Хотелось искупаться, но бельё её мало походило на купальник.

— Всё, живо выходим, и на солнышко вытираться! Скорей, я вам стрекозу покажу.

Деликатно уводя детей, Егорка протянул ей полотенце:

— Возьмите, вернёте маме. Мы вас подождём, здесь местами очень глубоко.

— Идите, ничего со мной не случится, — улыбнулась Иоанна.

— Никогда так не говорите, это гордость. Всё во власти Божией.

От его неулыбчивого взгляда ей стадо не по себе. Ну и мальчик! Пока она пыталась плавать, путаясь в водорослях, он вытирал детей, одевал, не глядя в её сторону, и всё же — спиной, что ли? — почувствовал, что она выходит из воды. И только тогда исчез вместе с детьми.

И у калитки он ждал её, чтобы закрыть изнутри на задвижку.

— Собаки забегают, грядки топчут, — пояснил он. Мама просит вас к завтраку.

— Благодарствую, — в тон ему сказала Яна.

Кувыркнулось сердце — на скамье поджидал её Ганя. Неужели она так никогда и не привыкнет? Он спросил испуганно, когда она собирается уезжать, она ответила, что никогда не собирается, вот только привезёт кое-что необходимое и засядет писать с дядей Женей детектив. Ганя поначалу решил, конечно, что она шутит, потом просиял:

— Вот и хорошо, привезёшь мне краски… Я молился, чтобы ты не уехала.

Какое у него лицо!.. Она опять подумала, что к счастью, видимо, невозможно привыкнуть. Что его труднее, оказывается, выдержать, чем горе, что от него тоже разрывается сердце, и всё время хочется плакать. И вообще умереть.