Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

Яна удивлялась тем ребятам, которые тайком стучали по ящику, царапали ногтем пластинку или старались каким-то образом заглянуть внутрь патефона. С её точки зрения это было так же нелепо, как искать, где спрятан мотор у ковра-самолёта.

Больше всего ей нравится пластинка, в которой есть слова:

«Пусть муж обманутый и равнодушный Жену покорную в столовой ждёт…» Яна представляет себе большую общественную столовую, голодного обманутого мужа за столиком, которому не несут обед, потому что талончики у жены, и она их отдала любовнику, чужому дядьке. И очень жалела мужа.

«А на диване подушки алые…» Когда Яна вырастет, и у нее на диване будут красные подушки…

Массовичке Тоне тоже хочется потанцевать, и она доверяет Яне менять пластинки. Яна ставит самую её любимую — танго из «Петера». Танго называется «медленный танец» и танцевать его как в «Петере» не разрешается. Муся танцует с морячком, который еле передвигает ноги, зажав уголком рта папироску и скользя ленивым взглядом по лицам танцующих «шерочка с машерочкой» женщин.

Какие они все юные — прежде казавшиеся чуть ли не стариками! И она вес о них знает. Могла бы предсказать им будущее, столько бед предотвратить! Но сцена может лишь бесконечно повторяться. Пьеса про себя.

Яна спешит к пруду, зажав под мышкой «санки» — сиденье от венского стула. Ветер швыряет в лицо пригоршни колючей белой пыли, выдувает из глаз слезы. Яна закутывается в платок по самые брови и остро ощущает вокруг губ, на подбородке мокрую тёплую колкость распаренной дыханием шерсти.

Зима — это запах мокрой шерсти, это едва заметные следы на снегу пока неподшитых и без калош, только что купленных на вырост валенок, это даже ещё не звуки, а их предвкушение — где-то там, у пруда, за серой толщей падающего на землю неба, за тишиной, угадывает Яна «своих» — орущих, визжащих, хохочущих, ревущих. Каким-то щенячьим чувством /наверное есть такое у детства/ — угадывает и кратчайший путь к «своим», спешит, бежит по занесённой тропинке, быстрей, быстрей, и не поспевает за сердцем, которое скачет, рвётся вперёд толькиным обручем. Туда, где темнеет ледяная горка, отполированная дощечками, фанерами, шубами, шароварами. Несколько секунд от вершины до подножья, несколько секунд чуда, в котором и восторг, и ужас, и боль разбитого носа и обжигающий, крапивный, попавший за шиворот снег.

И хорошо, что уже остановка, и плохо. И жажда, чтоб «ещё».

Нет ли в детских играх какого-то глубинного смысла, символики?

Лёд — тоже чудо. Скоро Яна научится высекать из него радугу и сочинит историю, как дождь с радугой превратились в лёд.

Высечь радугу просто. Нужен лишь небольшой острый камень. Или ударить задним концом конька.

От луга за домом поднимается пар, жаркий, душистый, будто от только что заваренного чая. Прошёл долгий дождь — может, в несколько дней и ночей, и теперь неистовое июньское солнце шпарит вовсю. Янины носки, сандалии давно промокли, подол хоть выжимай, липнут к ногам длинные стебли травы, ромашек, колокольчиков, сплетаются, мешают идти.

А идёт Яна к плетню — кто-то отхватил от луга небольшой огородик, огородил плетнём, и уже взошёл на грядке зелёный лучок, а в руке у Яны ломоть хлеба, смоченный подсолнечным маслом, посыпанный крупицами соли, и если к этому ещё несколько пёрышков лука…

Идёт Яна навстречу своему счастью — не луку, конечно, лук — ерунда. Сейчас она познакомится с Люськой — и прощай покой. Понесутся дни сладостные, мучительные, со всякими там переживаниями и острыми ощущениями, жгучими, аж слезы из глаз. Этот самый лук, перец, горчица и ещё невесть что — такая она. Люська. Есть у Маршака:

Вот тебе пирожок сладкий.

С луком и корицей, С перцем и горчицей.

Вот что такое Люська. Сейчас, сейчас получит Яна свой сладкий пирожок. До Люськи несколько шагов. Сидит на плетне — одной босой ногой зацепилась за прутья, другой просто болтает — неимоверно грязной, с налипшими комьями глины, так что Яне вначале кажется, будто Люська в коричневых ботинках.

Солнечный удар. Нокаут с первого взгляда. Разве может быть на свете другая такая девочка? Волосы у Люськи перепутаны, как сено в стоге, обломок гребёнки торчит в них, как вилы без ручки. Платья на Люське никакого, только лиловые штаны, закатанные, как трусы. Худое, гибкое, как у ящерицы, тельце отливает чернотой, и не разберёшь, где грязь, где загар. От плеча до локтя у Люськи — татуировка — русалка с рыбьим хвостом. Но самое замечательное у Люськи — глаза. Только что они были закрыты — Люська, казалось, дремала, греясь на солнышке, потом приоткрылись, чиркнули в них узкие щелки — Люська почуяла приближение Яны. Зафиксировали и тут же захлопнулись, тусклые, равнодушные. Яна глядит в них, будто с улицы в окна. Но вот чудо — вдруг вспыхнули, брызнули жарким ласковым светом. Скорей сюда, ко мне, я тебе ужасно рада, я тебя ужасно люблю…

Взаимность! Яна балдеет от счастья, ей всё не верится. Неужели чудо протягивает ей руку, неужели можно запросто коснуться сплетённого из разноцветных проволок колечка на мизинце чудо-девочки?

Яна коснулась кольца — Люська улыбнулась. Зуб — провал, два зуба — опять провал. Будто черно-белые клавиши. Яна зажмурилась, благоговейно пожала сухие горячие Люськины пальцы. Проволока от кольца царапнула ладонь.

— Дай куснуть, — сказала Люська.

Зубы-клавиши вонзились в хлеб, влажно скользнули по коже — Яна едва успела отдёрнуть руку с зажатым в пальцах огрызком со следами Люськиных зубов…

— Я тебя знаю, — сказала Люська, с трудом шевеля набитым ртом, — Ты из большого дома, у тебя отец погиб и ты вчера с наволкой плавала.

Яна счастливо кивает, проглатывает огрызок, не чувствуя вкуса. Какой уж тут лук!

— На наволке здорово, — говорит Люська, — Только моя с дыркой.

— У меня ещё одна есть.

— Тогда тащи и айда на пруд.

Яна бежит к дому, но нет, не успеть, не добежать. Тускнеют краски, наползает туман… Сейчас перевернётся страница, и она не успеет содрать с подушки новую накрахмаленную наволочку, — первое преступление ради Люськи, а сколько их будет!

Отвлекать билетёршу Клаву, чтоб Люська прорвалась на «Даму с камелиями», отвлекать сторожа, пока Люська лакомится колхозной смородиной, отвлекать учительницу, пока Люська шпаргалит… Яна попадалась. Люська — никогда. Яна считалась хулиганкой. Люська — паинькой. Яну распекали, наказывали, но она была счастлива. Это была настоящая страсть — жертвенная, самоотверженная.

Однажды у мамы пропал новенький пуховый берет. Через несколько дней они столкнулись с Люськой на улице — Люська щеголяла в мамином берете. Яна ревела, клялась, что подарила берет, прямо силой навязала, а зачем, сама не знает. Наверное, такая уж она гадкая, и пусть мама её хоть год не пускает в кино, только не жалуется люськиной матери.