Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

И «Капитан Гвоздев услышал взрыв». Тоненькая верёвочка-строчка над пугающей бездонной белизной бумажного листа. Белая пропасть и пустота.

И что даже в этой новой стремительной жизни, заполненной до отказа самыми разнообразными делами, мечтами и задачами, всё новые истории-загадки не давали спать по ночам Яне-сове, — требуя продолжения, воплощения и осуществления.

И запомнившиеся ей почему-либо люди тоже продолжали жить в памяти своей самостоятельной жизнью. Допекали, терзали, просились на волю.

Но никаких слушателей, никаких записей. Нет времени. Яна выполняет свой долг — служит народу, Родине, Правде, а, значит, и Богу. Она дала клятву, её совесть спокойна. Вокруг много недостатков, но мы — советские люди, хозяева, и должны сами всё исправлять и строить новую жизнь. Как велит сердце. А сердце Яны и вправду велело, горело и пело.

Информации, заметки, фельетоны, репортажи. Конкретные люди, конкретные события. Писала и школьные сочинения на заданную тему. «Онегин — лишний человек», «Катерина — луч света в тёмном царстве».

Все умеют так писать, может, чуть похуже. Яну хвалят за хороший язык, за оперативность, лаконичность, за правильный взгляд на мир. За чувство юмора. Пишется ей легко и весело.

«Капитан Гвоздев услышал взрыв».

Беспомощное барахтанье на ниточке-фразе над пропастью чистого листа.

Гвоздева Яна уничтожила, но эти, другие, оказались похитрее. И парень, измеряющий своим ростом комнату, и мальчишки с аквариумом, что уставились друг на друга сквозь волшебную призму подводного мира, и кошка-новосёл, и другие обитатели этого ещё не сданного в эксплуатацию дома, вычеркнутые по этой причине Ханом, сама невычеркнутая Валя — только Яна знает, откуда они.

Коварные джинны, выпущенные на волю. Как они рвались на бумагу, а когда Яна, наконец, сдалась, в какой сизифов труд превратили прежде безмятежную райскую лёгкость её порхающего над бумагой перышка!

Когда-то бесплотные тени, такие изящные, невесомые, они превратились на бумаге в неуклюжие мёртвые глыбы. И требовали плоти и крови. Требовали воскрешения.

В муках билась она, оживляя их, два дня. Вздрагивали в агонии скомканные, умирающие на полу листы. Истерзанные, исчирканные. Когда ей показалось, что ненавистные жильцы дома, наконец-то, задышали, она их уже люто ненавидела.

А Хан умертвил их одним красным росчерком. Надолго ли?

Талант… В этом слове было одиночество, которому не оставалось места в стремительном водовороте той её жизни. Изнурительные сражения один на один с вырвавшимися на волю джиннами.

В четыре прыжка Яна слетает по узкой редакционной лестнице с липкими захватанными перилами, и вот она уже на улице, непонятно почему носящей имя Менделеева. Улица её короткой юности. Началась юность сегодня, много лет назад, кончится через десять месяцев, как в песенке «На том же месте, в тот же час». Только Яна ещё ничего об этом не знает. Повторение пройденного. Она вновь и вновь проигрывает «тех Ян», она должна их играть. Это что — ад? Рай? Чистилище, в которое она не верит? Меняется время, место, декорация, меняются Иоанны. Но каждая — всё же «Я», и каждая — повторение. Она должна повторять их, себя и повторяться. Повторяться…

С необычайной точностью и достоверностью она играет их — свои поступки, чувства, мысли. Наверное, не было в мире гениальней актрисы.

Или бездарней? Настоящие актрисы вкладывают в каждую роль свою индивидуальность. Она же может лишь присутствовать. Никакой свободы воли. Актриса-зритель. Забавный симбиоз.

Яне неполных восемнадцать. Двухэтажное строение с грязнозелёными, в подтёках и трещинах, стенами кажется райским чертогом. Хочется заорать на весь мир: «Я, Иоанна Синегина, буду работать в «Пламени»!» Щербатая дорожка ковром-самолётом несёт её мимо вывески «Продмаг», мимо вывески «Промтовары», мелькают домики в зелёной дымке едва проклюнувшихся листьев, полыхают гераньки в окнах.

«Когда из своей Гаваны отплыл я вда-аль…» Популярная тогда песенка. Серенькое непогожее небо с клочками несущихся вместе с ней туч. Туда, где скатываются к полю последние домишки, где свободно гуляет ветер по свежевскопанным огородам, по ещё мутному от талых вод пруду с чёрным силуэтом ивы и прочерченной вдали кромкой леса.

Навстречу плывёт барышня — Люська под руку со Славкой Киселёвым с Полевой, у которого отец работает в ресторане «Метрополь». Ветер смерчем взмывает над Славкиным лбом набриолиненный чуб, похрустывает курточка из искусственной кожи, поскрипывают мокасины на толстенной микропорке. Брюки дудочкой. Славка Киселёв — стиляга. Он танцует «стилем», и все шмотки у него «стильные». Потом стиляг заменят хиппи и у них будет всё «хипповое». Потом — «прикольное» и «крутое».

Люська невероятно намазана и невероятно красива. Она в прозрачном плаще в горошек, тонко перехваченном в талии, и в белых чешских ботиках. В продмаге за ними драка была. Вокруг головы — огненно-рыжий нимб волос.

Люська для Яны — стиляга, Яна для Люськи — идейная. Шесть лет, обмениваясь небрежным кивком, проходили каждая своей дорогой.

Но сегодня…

Узкая асфальтовая тропинка несёт их навстречу друг другу.

— Приветик, — говорит Люська, — Как жизнь?

— А меня в «Пламя» берут, — не выдерживает Яна, — в штат.

— Поздравляю, — рассеянно кивает Люська, кося ласковым своим кошачьим взглядом на Славку. Хлопья туши трепещут на ресницах. — А мы — в кино. На «Мост Ватерлоо».

— Эй, корреспондент, я с тобой дружу, — заигрывает Славка, но Люська ревниво тащит его прочь.

— Пока, мы опаздываем.

Яна летит дальше. По шаткому дощатому тротуару, мимо ещё голой клумбы с сухими стеблями прошлогодних астр, мимо скамьи под берёзами с судачащими женщинами, мимо играющей в расшибалочку ребятни.

Когда они вернулись из эвакуации, эти женщины были в её нынешнем возрасте. А их играющие в расшибалочку дети — как тогда Яна.

Коричневая дверь с ромбами. Дремучие двери… Иоанна замедляет шаги, пытается сопротивляться, но дверь неотвратимо притягивает, засасывает, как в чёрную дыру, за которой — погибель, тьма вечная.

— Лезь по чердачной лестнице, — слышит она неведомо откуда ангельский голосок АХа и, цепляясь за его золотой лучик-канат, преодолевая гибельное чёрное тяготение, добирается до торца дома, где ведёт на чердак ржавая пожарная лестница. Взбирается по ней, дрожа и задыхаясь, отбиваясь от липнущих к телу хлопьев ледяной тьмы…

Наконец, ей удаётся, подтянувшись, добраться до площадки, но тут из чердачной дверцы просовывается ручища с зелёным, бутылочного стекла, перстнем, хватает за шиворот и свирепая физиономия вернувшейся с вязального кружка контролёрши Клавы нависает над ней, как гильотина.