Юлия Иванова - Дремучие двери. Том II

— Да-да, — кивнёт согласно отец Киприан, — Эта власть даёт хлеб насущный и оберегает человека от самого себя и собственных дурных страстей. Нашу церковь часто упрекают в лояльности к безбожной власти, но… Богу — Богово, а кесарю — кесарево. Власть не требует от нас отречения от Символа Веры и церковных канонов, что же касается прочего… Жизнь наша, по апостолу Павлу, похоть плоти, похоть очей и гордость житейская. Тело ищет удовольствий, глаза — обладания, гордость — возвышения над всеми. Там, на Западе, — отец Киприан махнёт рукой на проносившиеся за окном машины подмосковные берёзки, — там — культ самости. Культ страстей человеческих, полная их свобода. Разгул всего, что уводит от Бога, от заповедей. Наша власть худо-бедно помогает удерживать человека в рамках. Тесным путём духовного восхождения идут единицы. Большинству нужен кнут, чтобы не заблудиться в дебрях греховных. Это печально, но факт. «Битиё» определяет сознание.

— И все же власть исповедует атеизм, а вы вот её признаёте, но опасаетесь. И меня опасаетесь, у вас жесткая конспирация…

— Раньше было хуже. Я про двадцатые-тридцатые не говорю — при Хрущёве вон сколько позакрывали церквей! Но… не гонений надо бояться — они выковывали святых и лишь укрепляли веру. Бояться надо, как ни странно, обмирщения церкви. И когда в храм насильно тащат. Господь сказал: «Мои овцы знают Мой Голос». И если человек не слышит Голоса своего Творца, а Господь призывает каждого, тебе ли, горшок, возомнить себя выше горшечника? Мы можем только помочь тем, кто хочет идти, кто к нам приходит. И по возможности оградить их от неприятностей, по работе, например, в институте… Хотя для христианина величайшая честь — быть гонимым за веру. Христианство — прежде всего крест, лёгкой жизни оно не обещает. А власти… Что власти! Наше дело — исповедовать Истину. Без Голгофы не было бы Воскресения. Мы хоронимся — бесы ищут.

— И здесь игра…

— Только на кону не просто жизни, а судьбы в вечности. От великого до смешного, как известно, один шаг. Они ведь, власти, прекрасно осведомлены о нашей общине. Они просто требуют, чтобы мы «не высовывались». Никакой работы в массах, никакой проповеди, особенно это касается религиозной литературы. То есть никакого миссионерства, просветительства и почему-то благотворительности. Она, видите ли, унижает. Списки у них давно есть, мы для них — безнадёжные фанатики, чокнутые. А вот незнакомцы… Вы для них — незнакомка. Тем более, с даром слова, с выходом в эфир, в массы…

— А если и я своя? — спросит Иоанна, — Если я тоже пришла «на голос»? — и сама оторопеет от сказанного, вспомнив недавние мистические совпадения.

Только ли Ганя привёл её в Лужино?

— Много званых, но мало избранных. Святая Мария Египетская была блудницей. Она села на корабль, чтобы искушать христиан-паломников, но когда Господь позвал её, она бросила всё и до конца дней своих жила в пустыне…

— Я убежала, — подумает Иоанна, — Да, это бегство. От всего, что прежде наполняло жизнь, составляло суть, а теперь превратилось просто в опостылевшую роль, которую надо было неизбежно время от времени проигрывать. Полноте, это всегда было ролью, только поначалу увлекательной, в новинку… Но, никогда не было сутью. И только ли к Гане она бежала?

Видимо, и отец Киприан подумал о том же.

— Решать должен отец Борис, Игнатий у него в послушании, пусть решает. Он за него отвечает перед Богом, если что-то случится…

— И вы боитесь за них, за ваших духовных детей, да? Простите, ради Бога, наверное, так нельзя, я не умею говорить со священниками…

— Нечего, Иоанна. Да, мы слабы, а враг силён.

— Клянусь, от меня никто ничего не узнает.

— Никогда не клянитесь, Иоанна. Верю, намерения у вас наилучшие. Но повторяю, враг силён… А власть… Её тоже можно понять. У нас многонациональное государство, есть мусульмане, буддисты, униаты, католики, иудеи, сектанты всякие, даже язычники. Правомерно ли делать государственной ту или иную религию? Материализм, кстати, тоже вера. Мы верим, что у каждого здания, тем паче мироздания, должен быть строитель, а они, верят что кирпичи сами себя построили.

— И всё же вы, Церковь, лояльны верхам… Потому что всякая власть от Бога?

— Да, в пределах невмешательства в основы веры. «Не отдавать Богово кесарю». Ничто земное не в силах запретить душе верить, иначе это была бы хула на Бога — вроде бы кесарь сильнее. Мы же не будем ругать пастуха, который сберёг для господина стадо, лишь за то, что пастух был тёмен или не слишком любил господина? Народ, орущий «Распни!» — за исключением отдельных убежденных сатанистов — просто тёмное стадо. Хмель кружит голову, веселит, однако, потом неизбежно наступает похмелье. Алчные пастухи, тёмное стадо, а тучи зла сгущаются… Не устоит дом, построенный на песке, — пророчески изрёк отец Киприан, — И падение будет великое. Пощади, Господи, Россию…

Ну а конкурентная борьба в корне противоречит второй христианской заповеди о любви к ближнему. Если ты любишь ближнего, как самого себя, как ты можешь его разорить? Даже просто обыграть, а не отдать последнюю рубашку, как того требует заповедь? Вот я вам расскажу притчу. Два монаха задумались — как это люди ссорятся из-за собственности? Взяли кирпич и стали друг ко другу тянуть. Один говорит: «Мой кирпич». А другой отвечает: «Твой, брат, твой»…

Что же касается роли государства в нашем понимании — оно не должно, по крайней мере, сеять сорняки. Сорняки и так вырастут.

«Пусть решает сам Игнатий», — ответит отец Борис из Лавры.

Итак, им была дарована свобода. Наскоро распрощавшись с тётей Любой и Ильичёвкой, где она поселит знакомую зубную врачиху к восторгу хозяйки, которую вечно мучила зубная боль, Иоанна возьмёт с собой лишь самое необходимое, в том числе застрявшую где-то на восьмой странице очередную серию «Чёрного следа» и скатанную трубкой «Иоанну», пролежавшую на дне дорожной сумки до возвращения в Москву. Для всех Иоанна по-прежнему проживала в Ильичёвке, в случае чего врачиха должна была немедленно позвонить Варе. Но судьба улыбалась Иоанне. Денис был всё ещё занят на картине, дела и обязанности по дому она, в основном, выполнять успевала, друзей у неё не было. И никто так и не хватится её в эти сорок дней. Охладев к Ильичёвке, она легко и радостно распрощается с ней, как прощаются с пристанью, от которой отплывает в страну обетованную твой корабль.

И дарованы ей будут Господом и либеральным отцом Борисом волшебные сорок семь дней того лужинского лета. Она обнаружит, что к счастью можно привыкнуть, что можно в ожидании прогулки с Ганей рука об руку перед сном /в любую погоду, иногда просто по шоссе под огромным чёрным парижским зонтом/, - что можно довольно успешно сочинять жизнь и необыкновенные приключения советского супермена капитана Павки Кольчугина, если рассматривать его войну с «подпольем» как дело Божие. И Павка тоже как бы поселился в Лужине, жил своей жизнью, мужал, совершенствовался духовно, невольно впитывая в себя благотворную лужинскую ауру.