Энн Бенсон - Дневник черной смерти

Однако какой бы достойной доверия Филомена ни казалась, история его преступления и последующего бегства в Авиньон подождет до тех пор, пока он не будет уверен, что она его не выдаст и что все происшедшее не оттолкнет ее. Он постарался придумать убедительное объяснение.

— Главным образом потому, что мы евреи. Существовали и другие козни — мой отец был ростовщиком. Время от времени тот или другой испанец постоянно пытался смошенничать, лишив отца законной прибыли.

«В особенности тот испанец, который случайно оказался епископом».

Они помолчали.

— Вы хотели остаться в Англии, несмотря на известную всем ненависть англичан к евреям…

— Да. Видите ли, была одна… женщина. — Алехандро помолчал, опустив взгляд. — Мы собирались пожениться. Я думал, что, возможно, найду способ переправить отца в Англию, чтобы он жил с нами. Но всему этому не суждено было сбыться.

Когда он снова поднял взгляд, Филомена смотрела на него с выражением глубокого сочувствия. Ему даже показалось, что он видит слезы у нее на глазах.

— Спасибо за откровенность, — сказала она. — О том, что произошло во Франции, мне рассказывал отец Ги. Ваша история очаровала его. Он полагает, что вы человек замечательный, и считает за честь знакомство с вами.

— А я точно так же отношусь к нему. — Алехандро выпрямился в кресле. — Мой печальный рассказ, в общем, подошел к концу. Надеюсь, ваш окажется веселее. Однако прежде всего расскажите о служении де Шальяка церкви. Это так не похоже на него; он рационален до мозга костей, часто это даже вызывает раздражение.

— Вера и разум не всегда противоречат друг другу. Вы — человек ученый и одновременно верующий. Де Шальяк такой же. Просто некоторые думают, что священник должен полностью отдавать себя Богу.

— Мне встречалось мало священников, которые были светочами разума.

— А вот отец Ги как раз такой. Мы с ним из одной местности в Провансе. Я была совсем маленькой девочкой, когда он возглавил наш приход. Он был очень внимателен к нашим духовным нуждам, и все уважали его за это, но одновременно боялись, когда приходило время исповедоваться. Епитимьи, которые он налагал, часто бывали очень изнурительны. Уже позже, когда он уехал в Монпелье, мать рассказывала, что духовный сан никогда не приносил ему удовлетворения и разум все время подталкивал его к новым поискам.

Она задумчиво помолчала.

— И я, в некотором роде, пошла по его стопам. Думаю, сейчас он защищает меня, потому что чувствует себя ответственным за то, что я сделала.

Он надеялся услышать признание, но не дождался его и спросил:

— И что такого вы сделали, дорогая леди, что побуждает его заботиться о вас?

— Я переоделась юношей и отправилась в Монпелье изучать медицину.

— Но существует запрет для женщин практиковать медицину! И хотя я не согласен с этим указом…

Она прервала его, рассмеявшись с оттенком горечи.

— Я слышала подобные рассуждения тысячу раз. Они для меня точно назойливые комары — я отделываюсь от них взмахом руки. — Потом она снова заговорила серьезно. — Мои родители были в ужасе. Отказывались признавать меня. Я чувствовала себя так, словно у меня вообще нет семьи. Богаты мы не были, но жили неплохо — отец был серебряных дел мастер и зарабатывал на достойную жизнь. Среди его клиентов числилось немало лучших семей Прованса. Конечно, родители рассчитывали удачно выдать меня замуж. «Ты порядочная и умная, привлекательная и любезная, — говорил мне отец, — и родом из семьи с приличным достатком. И тем не менее никто не предложит тебе руку и сердце». Больше он ни о чем думать не мог, только как бы хорошо выдать меня замуж. Мое образование его ни чуточки не волновало.

— Естественно, он заботился о вашем будущем.

— На свой лад.

— Говорю это по собственному опыту; яркая, деятельная дочь — нелегкая задача для отца. Вы, я думаю, простили его — он хотел как лучше для вас.

— Да. Он был добрый, достойный человек, и мне ужасно недостает его.

— Он умер?

— Несколько лет назад случилась ужасная буря. Дерево вырвало с корнем, оно упало на крышу нашего дома. Меня в то время вызвали к женщине, у которой начались роды. От удара угли из камина раскидало во все стороны; тростник вспыхнул, и мои родители погибли в пожаре. Не проходит дня, чтобы я не сожалела, что мы не успели помириться.

Алехандро, успокаивая, положил руку ей на плечо.

— Вы сами могли погибнуть, если бы оказались там.

— Знаю. — Казалось, она вот-вот расплачется. — И благодарна Богу за то, что уцелела. Но все произошло так… внезапно. И, будь я там, все, может, обернулось бы иначе.

— Обращайтесь за помощью к Богу — нельзя нести такую ношу в одиночку. Уверен, де… в смысле, отец Ги говорил вам это.

— Говорил, и я стараюсь не забывать его совет. Но иногда посреди ночи, когда я вроде как не бодрствую и не сплю, в ушах звучат крики пожираемой огнем матери…

— А я в ночной час слышу плач жертв чумы, которых не смог спасти.

Они смотрели друг на друга — родственные души, не раз проходившие сквозь тьму; и обоим, возможно, предстояло еще раз пережить эту муку до того, как взойдет солнце.

В Неверсе они снова встретились наедине.

— В основном моя практика была связана с женщинами, — рассказывала Алехандро Филомена. — У меня было несколько пациентов-мужчин, но они редко доверяли мне, даже мужья тех женщин, которых я лечила. Конечно, в какой-то степени я могу их понять. Часто для мужчины неприемлемо, чтобы к нему прикасалась чужая женщина, и вдобавок его жена знала об этом. Однако какое-то время все шло хорошо; деревня была маленькая, отец по большей части занимался своим ремеслом в других местах, так что я могла беспрепятственно делать свое дело. Но однажды, шесть месяцев назад, все кончилось.

— Каким образом?

— В нашей деревне на пути в Лангедок остановился один итальянский дворянин. Путешественники часто проезжали мимо, но редко задерживались, потому что у нас нет ни таверны, ни аббатства. Жена этого человека была беременна, примерно на шестом месяце. Внезапно у нее начались родовые схватки, возникло кровотечение. Кто-то из деревенских женщин рассказал им обо мне, и эту дворянку привезли ко мне домой. Я понимала, что она вот-вот родит, хотя ребенок еще не полностью сформировался. Я объяснила это мужу и добавила, что младенец, скорее всего, не выживет.

— Правильно, — отозвался Алехандро. — Шесть месяцев — это слишком рано…

— А вот он счел иначе. И стал умолять меня достать ребенка из ее утробы. Он был гораздо старше жены и не имел сыновей. Я сказала, что я не хирург и не могу браться за такое. Но он не принимал моих объяснений.

— Не понимаю. Это всегда было правом лекаря — отказаться от лечения.