Миротвор Шварц - Всё не так

— А ты ему понравился, — сказала Катя.

— Кому? — не понял я. — Бонду?

— Да нет, дедушке. Он о тебе уже несколько раз хорошо отозвался.

— Представляю, — хмыкнул я, — как он обо мне отзовется, когда узнает …

— Значит, нужно, чтобы он ничего не узнал, — сделала логический вывод Катя.

— А тебе не кажется, — вздохнул я, — что мы ведем себя по отношению к Борису Глебовичу не очень-то порядочно? Он помог мне попасть в «Гладиаторы», а я его обманываю самым бессовестным образом.

— Саша! — повысила голос Катя. — Ты же прекрасно понимаешь, почему мы вынуждены скрывать …

— Послушай, Катя, — твердо сказал я. — Я прекрасно понимаю твои чувства, но давай рассуждать логически. Твой дед хорошо ко мне относится, но в то же время терпеть не может евреев. Так?

— Так, — кивнула Катя, не понимая, к чему я клоню.

— В то же время ты боишься, что если он узнает правду о моей национальности, то разозлится и запретит тебе со мной встречаться. Верно?

— Верно.

— Но ведь если лично ко мне он испытывает симпатию, то почему же он должен меня возненавидеть из-за моей «пятой графы»?

— Из-за чего? — не поняла Катя.

— Так у нас в Союзе называли национальность. Ведь даже будучи евреем, я останусь тем же человеком, которого он уже знает с хорошей стороны. Тем же Александром Морозовым. Ну, пусть себе ненавидит абстрактных «жидов» — это, конечно, прискорбно, но тут уж ничего не поделаешь. Но я -то ему уже понравился, как ты сама уже изволила сегодня заметить.

— Нет, Саша, нет, — покачала головой Катя, — это слишком большой риск. Не надо. Прошу тебя.

— Гут, Катя, — вздохнул я, — допустим, Борис Глебович все же осерчает и потребует, чтобы ты со мной больше не виделась. И я прекрасно понимаю, что ты его очень любишь, и что тебе хотелось бы получить его, так сказать, прародительское благословение. Но ведь даже если ты Бориса Глебовича ослушаешься, то все равно останешься его любимой и единственной внучкой, и вы по-прежнему будете нежно любить друг друга. А запретить тебе быть моей девушкой он не может — тебе уже восемнадцать, ты уже совершеннолетняя.

Закончив приводить эти неотразимые аргументы, я замолчал, ожидая Катиного ответа. Однако Катя с ответом не спешила — она явно что-то обдумывала. Так что я был не настолько наивен, чтобы принять ее молчание за согласие.

— Мне кажется, нам бояться нечего, — сказал я. — Или я чего-то нихт ферштейн? Может быть, есть еще какая-то причина? Тогда вас ист дас?

— Хорошо, Саша, — ответила Катя со вздохом, — так и быть, я расскажу тебе, в чем тут дело. Когда моя бабушка умерла, дедушка женился вторично…

И Катя рассказала мне о некоей госпоже Шереметевой, которая уехала из Петрограда в Америку совсем молодой девушкой — причем сделала это еще летом 17-го года, за несколько месяцев до Октября. Поэтому ей удалось без труда взять с собой фамильные драгоценности, которые на другом берегу океана она немедленно продала и пустила в оборот. Ей очень повезло с капиталовложениями, и к 40-м годам ее состояние уже насчитывало несколько миллионов долларов. А в 1951 году госпожа Шереметева решила наконец побывать в России. Конечно же, не в СССР — у Союза с Америкой тогда уже не было дипломатических отношений — а в сравнительно новом дальневосточном русском государстве. Там-то (вернее, тут-то) она и познакомилась с Борисом Глебовичем, который как раз скоропостижно овдовел. Они поженились — и прожили в любви и согласии тридцать лет, до самой смерти госпожи Шереметевой. Что же до ее огромного американского состояния, то оно за это время выросло миллионов так до сорока. Поскольку потомства госпожа Шереметева-Ягужинская не оставила, все эти миллионы унаследовал Борис Глебович. Теперь я наконец понял, откуда у него такой дворец с мраморными колоннами и почтительными слугами.

—…и вот теперь у дедушки в банке целых сорок пять миллионов, — закончила свой рассказ Катя. — И я — его единственная наследница. Но если я пойду против его воли…

— И ты хочешь променять меня на эти миллионы? — гневным тоном сказал я.

Сказал — и тут же об этом пожалел. К счастью, Катя даже не рассердилась.

— Ох, Сашенька, ну какой же ты подчас глупый, — печально усмехнулась она. — Вроде умный-умный, а иногда такую ерунду скажешь, что уши вянут. Ну почему же «променять»? Для кого, по-твоему, предназначаются эти деньги? Для нас с тобой! Разве ты не хочешь быть обеспечен до конца дней своих? Или ты собрался всю жизнь работать программистом?

— А что тут плохого? — удивился я. — Я действительно люблю программирование.

— Но ведь если у нас будут такие деньги, то ты сможешь открыть собственную компьютерную фирму! А еще ты любишь играть в футбол — так на эти деньги ты сможешь купить любую футбольную команду! Ну разве зазорно быть богатым, Саша?

— Разумеется, ничего зазорного тут нет, — признал я, — но очень уж велика плата за это богатство…

— Да почему же велика? Ведь тебе даже делать ничего не надо, только молчать.

— Ладно, — вздохнул я, — будем молчать. И все же я бы с удовольствием записал эту нашу беседу на магнитофон и дал ее послушать миллионам антисемитов.

— Зачем? — не поняла Катя.

— А чтобы нанести удар по их стереотипам. Посуди сама, ну где это видано? Еврею деньги не нужны, а русская дворянка жить без них не может.

И снова пришла суббота. И снова меня пригласил Борис Глебович. Причем на этот раз не на ужин, а на обед.

А за обедом вдруг выяснилось, что Кате нужно срочно бежать на репетицию церковного хора. Конечно, она пригласила меня с собой, но я отказался — что поделать, не очень-то я люблю церковные песнопения. Один раз уже пробовал посмотреть Катину репетицию — не понравилось нисколько.

— Ладно, Катенька, — улыбнулся граф, — мы с Александром тебя здесь подождем. А там, глядишь, и отужинаем все вместе.

Катя ушла, а Борис Глебович пригласил меня пройти с ним в его мастерскую. Я несколько удивился — трудно было представить такого благородного графа за столярным или слесарным станком — но все же последовал за гостеприимным хозяином.

Войдя в любезно открытую графом передо мной дверь, я замер, ибо увидел швейцара Пахома. Нет, не его самого, а только портрет — но как хорошо нарисованный! Мастерская оказалась художественной.

Потом Борис Глебович показал мне и другие картины, в основом портреты. Я понимал, что мне следует все эти произведения искусства как-то… прокомментировать, но мои познания в живописи были близки к нулю. Хотя манера, в которой картины графа были нарисованы, что-то (или кого-то) мне напоминала…

— Рембрандт! — вдруг вырвалось у меня. Действительно, я вспомнил советскую серию почтовых марок (которые собирал в детстве), на которой были изображены произведения великого голландца. Они действительно были похожи на те картины, которые я сейчас видел перед собой.