Роман Злотников - Царь Федор. Еще один шанс…:

А в начале июня «выстрелили» деньги римского кесаря. Дьяк Стремянной, которому Мстиславский и передал полученную от имперцев сумму для доставки в Москву, согласно моему указанию, повез их не туда, а на Сечь, кошевому атаману Петру Сагайдачному. С атаманом я снесся через посредство своих соучеников по царской школе, прикрепленных к польскому посольству. Сагайдачный три с лишним года назад взял турецкий город Варну. И я предложил ему повторить сей подвиг, но уже поближе — взять Озю-Кале (Очаков), после чего передать город моим воеводам. Для чего посылал денег. Деньгами кошевой атаман Запорожской Сечи распорядился куда как разумно, не стал раздавать казакам, пообещав им взамен богатый хабар в будущем, во время планируемого им некого большого набега, а прикупил пушек, нанял пушкарей, закупил добро порохового зелья и припасов и молниеносным рейдом овладел городом. Причем не стал сначала брать другие турецкие днепровские городки, в чем оказался прав — гарнизоны и Кизи-Кермана и Аслан-Кер-мана после падения Очакова просто сдались в обмен на право беспрепятственного прохода… Сагайдачный прислал мне сообщить, что забирает этот город «для казаков», но готов отдаться под мою руку вместе со всеми своими запорожцами и служить мне «как в прежние времена», имея в виду службу запорожцев русскому царю во время кампании против тех же крымчаков в тысяча пятьсот пятидесятом году, когда атаманом был Дмитрий Виш-невецкий прозвищем Байда1. 1Петр Сагайдачный действительно в 1620 г. направлял с подобным предложением послов в Москву. Причем надо помнить, что предложение он делал уже после Смуты, во время которой запорожцы весьма порезвились на Руси, взяв и сильно пограбив Путивль, Рыльск, Курск, Елец, Лебедин, Скопин, Ряжск, Ливны, Елец, Ярославль, Переяславль, Романов, Каширу, Касимов и вместе с польским войском осадив Москву.

Этот вариант был для меня еще более приемлемым, чем первый, когда я сажал в город свой гарнизон. Ибо у меня и так с людьми было туговато. Так что я ответил, что готов принять их на службу согласно новому «Уложению о царевой казацкой службе», и ко мне под Ор-Капу прибыла целая делегация казачьей старшины для ознакомления с положениями этого документа.

А перед самым прибытием запорожцев мы взяли-таки Ор-Капу.

К концу мая апроши, прикрытые пушечными батареями, были подведены к самому валу, и из них начали планомерно, из ночи в ночь, засыпать ров. Делали это так — весь день засыпали землей сплетенные из ивняка, срубленного по берегам Дона, корзины, вечером начинали сносить их по апрошам ко рву, а как темнело, люди выбирались наружу и, сделав пяток шагов, скидывали эти земляные фашины в ров. Турки жгли факелы, стреляли по людям из пушек и ружей, но ров засыпали в шести местах сразу, так что когда первая команда охотников, сбросив фашины, уже бежала в апроши, одна или две других неслись ко рву из другой части апрошей, нагруженные фашинами. И так всю ночь. Хотя людей все равно теряли… Впрочем, батареи, прикрывающие апроши, тут же вступали в контрбатарейную борьбу, а поскольку стена и башни оказывались хорошо освещенными факелами, она чаще заканчивалась в нашу пользу.

Кстати, именно в это время я впервые по-настоящему влез в реформу военного дела. До сих пор все мои указания в этой области ограничивались некими отвлеченными пожеланиями, которые я высказывал. Например: «Хочу, чтобы стрельцы стреляли быстрее, скажем, в три раза» Или: «Хочу, чтобы стрельцы умели стрелять сверху вниз». Дальнейшее предоставлялось профессионалам. Но однажды я пришел в бешенство, увидев, как один несчастный пушкарь носится между пятью пушками, лично отмеряя и насыпая порох, уплотняя заряд, укладывая в каждую из этих пяти пушек пыж, закатывая ядро, потом наводя каждое орудие на цель и, как венец своим трудам, самолично поджигая пальником затравки у каждого орудия. Прикрепленные же к нему сорок мужиков из посошной рати только, опасливо крестясь, подкатывают откатившиеся после выстрела орудия и в лучшем случае подтаскивают поближе к пушкам ядра. Ну конечно, я тут разоряюсь, требуя, чтобы скорострельность пушек была резко увеличена, а они изображают из себя «театр одного актера» и докладывают мне, что сделать это «никак немочно». В общем, я собрал пушкарей и жестко потребовал подготовить из мужиков полноценные орудийные расчеты.

Меня не поняли. Я объяснил еще раз, подробно: один человек — одна операция. Один отмеряет порох, один засыпает его в ствол, один уплотняет заряд, один загоняет пыж, один закатывает ядро, еще один загоняет второй пыж, один все это время наводит орудие, а по окончании уточняет наводку и подпаливает заряд. Все понятно?

Нет, сказали мне, так нельзя. Почему?! Да рази ж можно дозволить мужику, ты вдумайся, царь-батюшка, му-жику(!) и к орудию прикасаться? Да он же все напортит, не туда выстрелит и пушку всенепременно угробит. Да и не по правилам это, наши деды и отцы… А вот эту песню я оборвал сразу и жестко. Медведей учат под сопелки танцевать, собак командам повиноваться, а тут — люди. Так что — отобрать наиболее толковых, научить, выдрессировать и показать мне. А кому не нравится — так я в пушкарях никого насильно не держу, пожалте в черносошные крестьяне. Все понятно?

Пушкари угрюмо сказали мне «да» и пошли к своим пушкам. Но я знал, что на этом дело не кончится. Народ здесь был упрямый, традициям приверженный, и пушкари скорее взорвут пару пушек, чем сделают наперекор тому, как привыкли. Причем не из предательства, а типа — ну раз царь-батюшка слов разумных не слышит и дело такое гибельное затевает, хоть эдак ему покажем, что так делать не след. Поэтому на следующий день я приказал прекратить пальбу из пушек, лично приперся на одну из батарей и, отобрав десяток пушкарей, которых счел наименее сопротивляющимися моим нововведениям, сформировал из них полноценный артиллерийский расчет.

Когда к концу дня длинная осадная гаубица среднего наряда сумела сделать за час шесть выстрелов, что вчетверо превысило ее штатную скорострельность, посыпалась туча возражений от «так то ж пушкари» до «рази ж можно так часто палить, государь, так до вечера пушки ж разорветь». Я молча выслушал все вопли и спокойно ответил, что палить я от них требую только так. Потому что ждать дни, пока они пробьют стену,— не собираюсь. Все должно быть сделано быстро. Ибо если мы начнем канонаду и крымчаки поймут, что дело плохо, через пару дней гарнизон крепости может удвоиться или утроиться. А если канонада затянется на неделю, то за этот срок собранные со всего Крыма рабочие выстроят в паре шагов от разрушенной новую стену.

Пушкари разошлись все так же сумрачные, но уже не столь набыченные, как прошлым вечером. А на следующий день заявились ко мне и сказали, что сделают, как государь повелел. Только, чтобы сразу крымчака не настораживать, начнут тренировать расчеты по одному. Сначала, мол, собьют первый, и одним расчетом будут попеременно стрелять из всех пушек батареи, затем так же второй, потом третий, и так до тех пор, пока на все пушки не окажется по подготовленному расчету. И еще, царь-батюшка, ты извини, столько много народу для малых пушек не надобно — загонять оба пыжа может один и тот же человек, да и отмерять пороховой заряд будет тот же человек, что наводит и стреляет. Так оно будет по справедливости, потому как ежели пушку разорвет и его покалечит — так его самого и вина будет. А от меня требовал ось доставить к Перекопу еще бочек сорок уксуса2, поскольку того, что взяли, для такой шибкой стрельбы явно недостаточно. Эти предложения я принял без возражений, сразу же распорядившись послать людей к одному из своих самых толковых сродственников окольничему Ивану Годунову, сидевшему в Черкасске и ведавшему, так сказать, всем тылом моей армии, с требованием прислать мне сорок бочек уксуса. К тому моменту, когда ров оказался достаточно засыпан, что обошлось нам всего в полторы сотни убитых, на все двести орудий большого и среднего наряда, которые нам удалось доволочь до Перекопа, у меня уже были подготовлены полные расчеты, включавшие в себя от двенадцати, для совсем уж больших пушек с ядрами весом в шестьдесят и более фунтов, до семи человек. Пора было приступать к решительным действиям.