ГЕОРГИЙ ЛОРТКИПАНИДЗЕ - СТАНЦИЯ МОРТУИС

В те годы я жил в Ваке. Место хорошее, и квартирка ничего себе, в свое время я за нее дорого заплатил, но корпус был староват, вот и уступил я ту квартиру по сходной цене одному артельщику и перебрался сюда, в Багеби, к тебе поближе. Я так считаю, здесь, в Багеби, экология и самый чистый в городе воздух. А чистый воздух в нашем возрасте, сам понимаешь... Ну так вот: жил я в Ваке, не бедствовал и держал жизнь за глотку зубами мертвой хваткой, выколачивал большие бабки и не ведал никаких сомнений. Злость у меня тогда в душе большая была, но мелочиться я не любил - да и сейчас не люблю, - ни в словах, ни в делах, ни в деньгах. Оттого и любили меня друзья. Ну если не любиди, так по крайней мере - льнули ко мне. Двор у нас был большой и дружный, шутка сказать, три корпуса вокруг. В нарды сражались, в шашки, домино, волейбол - площадку я отгрохал, в гости друг к другу запросто хаживали - золотое было времечко. Жили там по-соседству два молодых парня, из умников, желторотые студентики, я часто видел, как они шатаются по улице вместе, и на лицах у них написано, что они изваяны из белой кости, а в жилах течет голубая кровь. Других они ни во что не ставили, а меня и вовсе презирали. Презирали за то, значит, что я, дескать, делец и комбинатор, и денег за пару месяцев зашибаю больше, чем они смогут заработать за всю свою честную трудовую жизнь. Такие вот мотыльки, привыкли на всем готовеньком, маменьки им тогда по утрам масло на хлеб мазали, никак иначе. Возраста они были самого подходящего, лет по девятнадцать-двадцать, не больше. Были они податливые как воск, самоуверенные как... как мушкетеры Дюма, и спесивые, как кастильские гранды. Я и сказал себе: будь человеком Хозяин, посади-ка их в лужу, проучи их чего бы это тебе не стоило, СОВРАТИ их. И я начал их усердно совращать. О, моя хитроумная затея была достойной писательского воображения: я сделал из себя мишень, круглую мишень для стрельбы, десятку, яблочко, а им отвел неблагодарную роль стрелков-мазил. Представляешь, родимый, целятся эти близорукие цыплята в яблочко, стреляют, и кажется им, что попали. Но попали-то в молочко, только ничего про то не ведают. А когда проведают, будет поздно. Они уже совращены, дело сделано, и я радостно потираю руки. Вот в чем состоял великий смысл моего плана. Я приблизил к себе этих пацанов, дал им насладиться запахом больших денег, ослепил их роскошью и показухой, привел их в ярость. Я так их подогрел, что они потеряли над собой власть. Я, черт побери, спаивал их! Я подстроил им ловушку, а они думали, дурачки, что это они обвели меня вокруг пальца. Это меня-то - стреляного воробья! Одни словом, они вознамерились меня обобрать. Роман между мной и этими пацанами - целая эпопея со своими приливами и отливами, просчетами и надеждами, но, в конце концов, мои замысел удался. Они трусили, они отчаянно трусили, но еще больше боялись признаться себе в трусости. Они ненавидели меня, ненавидели, - и уважали тоже. Их надо было только подтолкнуть, и я максимально облегчил им задачу. В ресторане, притворившись мертвецки пьяным, я подбросил им под ноги связку ключей от моей квартиры и сейфа, в котором хранил деньги, - и они клюнули: взяли и спрятали эти ключи. Я подговорил своего дружка, начальника райэлектро разжиревшего на моих харчах, отключить ток в ночное время суток и сделал так, чтобы предупреждение о профилактических работах напечатали в "Вечерке" как раз тогда, когда я прохлаждался в московских ресторанах. И вдобавок, я подстроил все это тогда, когда их маменьки да папеньки куда-то укатили. И они клюнули на приманку - наивные дети. Слишком уж удачно все для них складывалось, но бац, - и мышеловка захлопнулась. Я оставил в сейфе достаточно большие деньги - те самые двести двадцать тысяч, - чтобы все было как надо, и это самая сильная сцена моего спектакля. Я ведь искренне симпатизировал им. Я не пожадничал, мог ведь подложить им рваную сотню, и все сошло бы прекрасно. Но я не хотел экономить на художественной ценности произведения, а двести двадцать - это мой личный код, мой шифр, счастливое для меня число... Так вот, они забрались в мою квартиру, отерыли сейф и взяли деньги. Представляю себе, как они крадучись шастали по темным комнатам и бились коленами о стулья, как набивали хрустящими банкнотами портфель. И наконец: как, обмочившись от страха, бежали из страшной квартиры прочь. Да, это было великолепно. Режиссер достоин всяческой похвалы, не так ли, друг мой? Это ведь он заставил актеров ходить по тонкой проволоке, в то время как они думали, что расхаживают по проспекту. Не каждому режиссеру удается такое. И когда я вернулся из Москвы и проверил сейф, то искренне поздравил себя с успехом. Теперь они были целиком в моей власти, эти чистюли. Эти горе-грабители наверняка оставили бы какие-нибудь следы, а в угрозыске у меня всегда были связи, - при желании я мог бы произвести у них на квартире обыск и сгноить их в тюрьме. Мог заставить их вернуть мне деньги, а мог заставить убирать мне квартиру до конца жизни. Но я, к чести своей, не поддался соблазну шантажа. Не для того я их совращал, чтобы измываться потом над ними. Я и сейчас счастлив сознанием того, что моими действиями руководила не подлость, а тонкий вкус непризнанного, но большого художника. Больше всего меня интересовало, что они будут делать дальше. Согласись, я имел право на такое любопытство. Не забывай, старина, что за это право я выложил двести двадцать тысяч чистыми, и не востребовал их обратно. О, посмотрел бы ты на их ошеломленные лица, когда после моего возвращения из Москвы, я зазвал их к себе и сообщил о грабеже. О как умело я притворялся! Ругался страшными словами, обещал отомстить - мне их даже жалко стало. Да, все прошло как по маслу, но... Но они не притормозили, старина, нет. Они хорошо усвоили урок, который я им преподал, но не притормозили. Не знаю, как они после договаривались со своей совращенной совестью, эти чванливые мессии, но договорились полюбовно, что и требовалось, кстати говоря, доказать.

Извини меня, сосед, но в этот день Утра, Зари, Рассвета, день судьбы нового века, да будет он для нас долгим и счастливым, я все еще не могу открыть тебе имена актеров. И не только из скромности или нежелания ворошить прошлое. Не говоря уже о том, что у меня нет никаких доказательств, а времена переменились, старина. Я вышел в отставку, у меня подросли наследники, пошли, как тебе известно, внуки, и я не хочу доставлять им беспокойства. Один из этих юнцов залетел слишком высоко, чтобы я мог безнаказанно марать его честное имя: он способен устроить нам семейную неприятность, а мне есть что терять. И даже тебе, дорогой соседушка, я не рискну назвать его фамилию, ты ведь можешь ненароком проговориться, сболтнуть где не надо, - и все будет кончено. Одно неосторожное слово, одно движение, и мы с тобой потеряем все, - вот как высоко он залетел. Ты, разумеется, уже гадаешь: кто бы это мог быть? Но, боюсь, я не найду в себе смелости подтвердить твои самые блестящие догадки. Да и второй тоже вполне уважаемый человек, не стоит его волновать, не имеет смысла. Звезд с неба он не хватает, но вполне счастлив, по всему видать мои деньжата пришлись ему впрок. Пригодились, и слава богу. Детки работали в паре, и тот кто залетел повыше, хочет - не хочет, но и сегодня прикрывает того кто пониже Так что - молчок, старина, безопасность превыше всего. Но не скрою: мне приятно сознавать, что являюсь хранителем уникальной информации по праву. Сие - лучший комплимент для такой артистической натуры, как я. Кроме того, надеюсь, что я преподал им хороший урок, и они больше не презирают людей так безбожно, как в те далекие времена. Я сбил с них спесь.