ГЕОРГИЙ ЛОРТКИПАНИДЗЕ - СТАНЦИЯ МОРТУИС

- Ну, коли так, то в четверг все и утвердим. Благодарю тебя, Серега, век не забуду. Ты уж прости меня, лиса старого. С Вадиком то все уже и переговорено, и обговорено. Душевный человек. Так что, с руководством МИД-а все в ажуре, сработаются. Ну и мне свой век доживать будет легче.

- Да вы еще всех нас переживете, Александр Карпович! Вон сегодня-то утречком обскакали меня, хоть мой вороной и не хуже вашего гнедого. Крепкая у вас косточка. Поди, в молодые годы на медведя ходили.

- И на медведя хаживал, и на кабана, и на изюбра. Но косточка моя все же не охотничья. Военная эта косточка. Я в учениках у командира Рокоссовского ходил, а у него школа была дельная, и экзамены мы не у доски сдавали. Рокоссовский-то из шляхтичей был, да и от Иосиф Виссарионныча, честь ему и слава, в она время настрадался немало, но в трудную минуту товарищ Сталин положился на него и вернул на фронт. Видишь, доверились ему и не пожалели. К человеку подход надо уметь найти. Вон, Никита-то наш говаривать любил: незаменимых, мол, нету. До того договорился, что самого и заменили, и я в том не последнее участие, кстати говоря, принимал. Незаменимых-то и вправду нет, но заменять попусту - последнее дело, Сергей. Ошибся человек - поправь, он тебе же первому и благодарен будет. Да и кто ошибок не допускал, я что-ль, али кто другой из живых или мертвых?

- Ну, о ошибках ваших никому ничего не известно, Александр Карпыч. Иногда кажется мне, что вы мудрец. Ей-богу, мудрец. Из египетской сказки. Да и не кажется, а так оно и есть.

- Не льсти мне, Сергей. Тебе не известно, так мне известно. Запомни, - человек слаб, и еще - человек смертен. Мы, каждый по отдельности, малые люди, Сережа, но делу служим большому. Родине нашей, Советской России служим, и, через нее, всему человечеству. И коли я способному молодому человеку помогу на столбовую дорогу своей тропинушкой выйти, тем я не только завет верного своего друга и старого фронтовика исполню, но и дело наше советское в мире на миллиметр вперед двину. Есть, есть мне чем гордиться и что вспоминать, Сергей.

- Не сомневаюсь я в том, Александр Карпыч. Ваша жизнь для меня пример. И для всего моего поколения тоже. Бывает, жалею, что не ровесником вам прихожусь. Какое было время! Ну уж и тем счастлив, что одним воздухом дышим.

- Оттого и ценю я тебя, Сережа, что к подличанию ты не приучен. Впрочем, не пора ли нам с тобой отсюда трогаться? Разомлели мы здесь, и кони наши от безделья чахнут. Да и попариться в баньке тоже не повредит...

И вскоре всадники оседлали своих скакунов и продолжили свой путь среди высоких берез...

X X X

Нужные слова нелегко подобрать.

Нелегко подобрать слова для описания той великой радости, что была мной испытана, когда воцарившуюся над кладбищем после атомного урагана мрачную тишину внезапно прорвал истошный вопль Как бы спящего человека разбудили, ввернув в его тело длинный острый кинжал. А потом тишина навсегда уступила место другим посланцам царства земных звуков: жалобным стонам заживо погребенных, женским и детским всхлипываниям, затяжному кашлю старого курильшика, неразборчивым причитаниям кладбищенских бродяг, лопотанию выживших из ума, протяжному дворняжьему вою. Останки и остатки гражданской цивилизации напоминали о себе.

Оказалось, что атомным взрывам вопреки, там, наверху, тлела жизнь. Жизнь растоптанная, увечная, отравленная потоками радиации, взрыхленная ударными волнами, обугленная тепловыми смерчами, - но все же жизнь. Печаль овладела мною. Среди тех, кого мгновенная смерть миновала, могли быть и мои близкие, а я даже не знал: молиться мне за их здравие, или за упокой; уповать ли на скорое избавление их от страданий, или же благодарить всевышнего за то, что он даровал им жизнь в неисповедимых путях милосердия и благодати. Я попытался - хотя и весьма приблизительно - вообразить себе всю боль огромного города; ведь еще вчера здесь наслаждались благами цивилизации, читали газеты, с удовольствием закаляли тело под прохладным душем, беззаботно нанизывали кольца табачного дыма друг на друга, строили планы на завтра, а сейчас... Я пытался, метаясь между отчаянием и надеждой, представить себе хотя бы возможную степень разрушений. Сколько же их было, этих страшных шквалов: пять или четыре? Не помню точно, но даже если четыре... Предположим все же, что окрестный рельеф в целом сохранил свой облик, река Кура (любопытно, как ее обозначили на секретных картах генерала Моргана: Кура-Ривер или Мтквари-Ривер?) не вышла из берегов, а Священная Гора - святая Мтацминда - по прежнему господствует над местностью, ну и что: много ли мы с того выгадаем? Ясно, что в любом случае, подавляющее большинство зданий, основная масса техники и, как принято писать в репортажах с места боевых действий, живой силы, расплавились в атомном пекле. Наверняка тысячи тбилисцев моментально превратились в пепельную тень. Наверняка тысячи и тысячи горожан - людей с вытекшими глазницами и выгоревшей плотью, - в отчаянной попытке спастись ползли к реке извиваясь как черви, а десятки и сотни из этих тысяч доползли до нее лишь для того, чтобы найти неминуемый конец в ее мутных и теплых волнах. Несомненно нашлись бы и счастливчики, они есть всегда. Кому-то удалось отсиделся в убежище или глубоком подвале вдали от эпицентра, кое-кто оказался вне города, кому-то просто повезло, но не позавидуют ли вскоре живые мертвым? Не обречены ли выжившие на постепенное одичание? Не падут ли они в скором времени жертвами голода, холода и болезней? И потом: вряд ли таких счастливчиков много. Я отчетливо помню, что сирены молчали, да и поди, загони в бомбоубежища такую прорву народа, если все происходит очень быстро, без официального объявления войны. Я полностью отдавал и отдаю себе отчет в том, что раз уж Тбилиси - не бог весть какой важности стратегическая цель, - подвергся столь жестокой атомной бомбардировке, то конфликт с самого начала принял глобальный, мировой характер, и страшной участи не избегли и другие крупнейшие города мира. Но когда до меня донеслись вопли и стенания, меня словно подстегнуло. Ведь они, эти нечеловеческие стоны послужили плохоньким, но хоть каким-то залогом тому, что человечество, черт бы его побрал, выживет, возродится всем напастям, фортелям и фокусам вопреки, и все, быть может, повторится сначала. Все, - и культура тоже.

От нечего делать пытаюсь представить себе возможные практические шаги по обеспечению жизнедеятельности остатков прежнего, столь несовершенного, но такого желанного цивильного общества - пытаюсь и не могу. Трудно. Коль скоро правительственные здания обращены в прах, транспортные артерии парализованы, связь между различными районами страны нарушена, - мировая война ведь, не на родном же городе свет клином сошелся! - то что же могло остаться от государственной инфраструктуры, а если и осталось кое-что, что убережет ее от распада? Вероятно, пережили бомбардировки считанные администраторы высшего ранга и некоторое количество штабных офицеров, но сейчас они, наверное, просто люди о двух ногах и руках, без всяких рычагов воздействия на умы и события. Навряд ли потерявшие армию генералы способны хотя бы передать выжившему населению мандат на организацию общества на какой-нибудь новой основе, ведь их сила зиждилась на переставшем существовать физически низовом управленческом аппарате. А кто и чего ради будет в такое время подчиняться генералам без армии? Постигший тбилисцев удел ужасен, но что-то там будет завтра, коль скоро война все же не вечна, а сотни тысяч духовно опустошенных людей и обреченных на скорую гибель калек вынуждены будут влачить жалкое существование? Кто обеспечит их пищей и чистой водой? Каким-то подобием медицинской помощи? Кто поддержит духом и вооружит их поступательной концепцией возрождения? Кто защитит слабых от сильных? Что спасет народ от клик, кликуш и мародеров? Что предотвратит общество от окончательного одичания и распада? Что вообще произошло со страной? С Грузией? С Советским Союзом? С Европой? С Миром?