ГЕОРГИЙ ЛОРТКИПАНИДЗЕ - СТАНЦИЯ МОРТУИС

Итак, дон Эскобар Секунда... К нему я так и не научился относиться как к официальному представителю иностранной державы, что меня в итоге и погубило. Это был единственный человек среди всей многоликой дипломатической братии, к которому я относился не как к ангажированному политику, любой ценой отстаивавшему интересы, правые или неправые, нравственные или аморальные, приславшего его правительства, а как к самодостаточной, творческой и необыкновенно притягательной личности, которая и сама тяготилась тесными рамками дипломатического этикета и сопутствовавшей ему манерностью. Получасовое общение с испанским послом ненавязчиво подводило жертву его красноречия к естественной мысли о том, что Ее Величество Жизнь существенно богаче и разнообразнее всех философских доктрин мира вместе взятых. Я же с ним беседовал куда чаще и дольше, чем это вызывалось необходимостью сохранения моего душевного равновесия. Дон Эскобар чем-то напоминал мне Писателя дней моих суровых, того самого, чье вмешательство раз и навсегда определило направление моего жизненного пути. Та же глубина и ясность мысли, та же оригинальность умозаключений, та же свежесть восприятия, то же одухотворенное лицо, и, главное, то же детское любопытство к шарадам окружающего мира, что всегда сопутствует вечной молодости ищущего духа. Воистину, пепел Клааса стучал в его рыцарственном сердце тореадора. Тот факт, что жизнь забросила этого всемирно известного эссеиста и воинствующего демократа на дипломатическую стезю, я отношу к разряду превратностей судьбы. Так и великому Неруде в один из ярких периодов своей жизни довелось представлять свою страну во Франции. А манеры у Секунды, несмотря на всю его непритворную обходительность, были совершенно недипломатическими. Одевался он не то чтобы дурно и неряшливо, а небрежно, даже нарочито небрежно, что мало согласовалось, скажем, с архитектурным стилем здания Мининдела, которое ему, в силу служебной необходимости, нередко приходилось посещать. Но иногда он навещал и меня в Кремле. В мой кремлевский кабинет он входил с той же непосредственностью темпераментного сына гордых Пиренеев, что и в дворец спорта ЦСКА на какое-нибудь баскетбольное состязание (он состоял в ярых поклонниках этой красивой игры и болел за мадридский "Реал"). Он, как правило, сам сидел за рулем посольского лимузина, чем вызывал скрытое недовольство более чопорных своих коллег. И, кроме всего прочего, он был на короткой ноге с некоторыми известными московскими поэтами, писателями и художниками, что вызывало к его персоне не только повышенный и понятный интерес разного рода специальных служб, но и настороженную ревность официального дипкорпуса. К нашей стране он относился с должным уважением, что и подчеркивал при каждой удобном случае. Должность посла в Москве была предложена ему премьером Испании социалистом Веласко Альваресом, восторженным почитателем его литературного таланта. Не будь данного личного момента, не было бы и дона Эскобара Секунды - дипломата. Секунда терпеть не мог заниматься всякими бумажками, не любил и не умел лгать. Он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке, когда ему предстояло выгораживать своих незадачливых соплеменников (а необходимость в его посредничестве, увы, возникала нередко), да и мне недоставало особого удовольствия читать ему нотации по заранее заготовленным бумажкам. Бывало, что малоприятная обязанность по представлению законных претензий к некоему уличенному в неблаговидных действиях испанскому дипломату, разведчику или журналисту выпадала на мою долю, и тогда я смущался за него столь же искренне, как и мой собеседник, готовый под землю провалиться от стыда за Испанию, которая, как я понимаю, сама по себе была совершенно не причем. Но если проступок носил слишком уж вызывающий характер, что вынуждало нас объявить того или иного испанского поданного персоной нон грата, то Секунда не спешил сдаваться и протестовал изо всех дипломатических сил. Я припоминаю несколько случаев, когда наши аргументы ему показались недостаточно вескими, и тогда он сражался за репутацию своих подопечных как львица за детенышей. Чаще же, однако, он принимал вид раскуривающего сигарету мальчугана застигнутого врасплох грозным папашей, - мальчишка пытается втоптать окурок в твердый асфальт, но пунцовая краска на щеках выдает его с головой. Он абсолютно не умел изворачиваться, и я не мог заставить себя всерьез на него сердиться, посему после завершения официальной части быстренько сменял гнев на милость, переводил беседу на более нейтральные темы и, вообще, делал все возможное и невозможное для того, чтобы мы разошлись мирно. В то же время он великолепно знал жизнь и людей, и вполне был способен проявить неуступчивость, а когда дело касалось коренных интересов его родины, он бывал неумолимым и твердым как гранит. Впрочем, не для того я вспоминаю все это, чтобы критически оценить вклад дона Секунды в святое дело укрепления дружбы между испанским и советским народами, тем более, что худшие его предчувствия, к большому сожалению, оправдались, и очень скоро. Нет, нет. Лишь воспоминания о последней, и, как впоследстии выяснилось, важнейшей нашей встрече, не дают мне покоя.

...17 февраля 2024 года мой рабочий день начался с дона Секунды. Ну, если не считать нескольких малозначимых распоряжений, отданых мною утром личному секретарю. С Секундой дела обстояли сложнее. 15-го числа в мою канцелярию поступила просьба испанского посла принять его для беседы. Так как 16-го числа я был перегружен делами, а с испанцами мы, кажется, воевать не собирались, то я назначил встречу на полдень 17-го. Февраль на дворе стоял такой же, как без малого полвека назад, когда я еще не потерял надежды определить себя в науке и почти ежедневно до поздней ночи корпел над диссертацией в одном из столичных институтов... Потом выключал приборы, гасил свет в лаборатории, выходил из здания на ночную, морозную улицу и медленно шагал к общежитию навстречу завтрашнему дню, а голубые звезды и заснеженные ветки невысоких елей сулили мне исполнение желаний... Наверное это и было - счастье. Разве мог я тогда помыслить, что... Ну это уже сантименты. Итак, в назначенный час дон Эскобар Секунда находился у врат моего кабинета (тьфу, чуть не сорвалось: "у врат рая"). Вышколенный нелегкой службой личный секретарь проводил посла ко мне и моментально оставил нас наедине. В переводчике мы не нуждались, так как английским оба владели преотлично. После традиционного рукопожатия я предложил гостю занять удобное кожаное кресло за небольшим круглым столиком заставленным свежими, прямо с юга, фруктами и бутылками минеральной воды, и сам опустился в кресло напротив. Всегда помня, что дон Эскобар не какой-нибудь ординарный дипломат, а выдающаяся личность, я, общаясь с ним, правил круглого стола придерживался неукоснительно.