Валерио Эванджелисти - Обман

Ненужная ясность рассудка заставила ее пройти все стадии собственного унижения, не дав убежища ни в безумии, ни в обмороке. Председатель городского парламента Мейнье д'Оппед приказал солдатам и черни воздерживаться от непристойностей в отношении наказуемой, но все остальное она вытерпела сполна. Ей вырывали волосы, били камнями и палками, секли кнутом. В довершение всего, когда она, задыхаясь, упала в грязь, несколько крестьян помочились на нее сверху. Парадоксально, но именно они ее и спасли. Похоже, эта терпкая жидкость промыла раны и не дала распространиться инфекции. Увидев, что она жива, и не осмеливаясь отдать приказ ее добить, Мейнье велел выбросить ее за городскую стену.

— Все равно долго не протянет, — заявил магистрат. — Поглядите, это бесформенный мешок костей, покрытый кровью и грязью. Она больше никому не причинит зла. Скорее всего, уплывет вместе с трупами с размытых кладбищ.

Утопая в грязи, Катерина слабо пошевелила руками, ища, за что бы зацепиться, но опоры не было. Избитая и исхлестанная до бедер спина начала обретать чувствительность, и боль была такой жгучей, как будто с нее содрали кожу. Вдобавок ко всем мучениям по лопаткам невыносимо больно била струя нечистот, стекавших с крыши лачуги, под которую ее бросили.

Экс, как и Авиньон и Марсель, славился своей грязью. Здесь не было специальных канав для нечистот, и жители справляли естественные нужды прямо на крышах домов. Поэтому, когда шел дождь, вонючая жидкость обильно лилась с карнизов, что, видимо, и вызвало к жизни пословицу: «А Aix il pleut comme merde» («В Эксе дождик что дерьмо»). Ясно, что изуродованное тело герцогини Чибо-Варано не случайно бросили именно под такую крышу: в этом заключалось особое унижение.

Уже почти теряя сознание, Катерина почувствовала, как ее кто-то трогает и переворачивает. Она попыталась открыть глаза, но чуть приоткрылся только один. Она с трудом различила склонившуюся над ней темную фигуру, но больше ничего разглядеть не смогла. Только по голосу, с тревогой зашептавшему ей на ухо, она поняла, кто это.

— Мама, мама, не бойтесь. Это я, вокруг больше никого нет. Вот увидите, мы справимся, вы всего лишь ранены.

Джулия! В помутившемся сознании Катерины всплыл образ дочери. Она увидела ее совсем маленькой, одиннадцатилетней. Тогда ее отдали в жены жестокому извращенцу Гвидобальдо делла Ровере, чтобы сохранить права Чибо-Варано на Камерино. Потом, после развода и опалы, она была рядом с матерью во всех скитаниях по Европе в поисках города, где никто не стал бы ими интересоваться и не вспомнил бы об отлучении. А потом они ввязались в авантюру с мерзким инквизитором Молинасом, которому она предлагала дочь для удовлетворения страстных порывов, по счастью платонических.

Молинас: это было второе отчетливое воспоминание. Мрачный человек, который, может, и любил ее, теперь превратился в кучку пепла и костей, сгоревших на костре в Эксе. Лучше уж такая участь, чем унижение, выпавшее на ее долю. Ну почему наказания, которым подвергают мужчин, всегда менее унизительны?

— Мама, я попытаюсь вытащить вас из грязи. Я приподниму вас немного, чтобы завернуть в плащ. Будет больно, но вы потерпите, ведь надо вас вытащить.

Катерина уже почти ничего не чувствовала: сознание, перейдя за грань боли, блуждало у грани безумия. Она позволила дочери поднять себя за руки, но ощутила только легкое прикосновение. Сколько прошло времени, она не знала, но струя нечистот, бившая по лопаткам, перестала ее мучить. Теперь на нее падал легкий и приятный, как одеяло, дождик.

Она этот дождик чувствовала, значит, чувствительность восстановилась, но вместе с ней вернулась и боль. Катерина принялась кричать и плакать. Однако всем своим естеством она понимала, что если боль не прекращается, значит, она правильно реагирует на то, что с ней происходит. Боль означала жизнь. И, ощутив ее в полной мере, она тут же потеряла сознание.

Придя в себя, герцогиня обнаружила, что к ней вернулось зрение, правда, глаза застилали слезы. Она все еще была голая и сидела, прислонясь к стене. Джулия хлопотала вокруг, стараясь укрыть ее своим промокшим плащом. Исхлестанную и располосованную кнутом кожу, как ножом, резал холод и бередил ветер. Но она была жива и в сознании. Это сулило надежду.

После многократных усилий ей наконец удалось выдавить из себя:

— Но ты… ты вся промокла.

Джулия разрыдалась, продолжая накрывать мать плащом.

— Обо мне не беспокойтесь, — прошептала она сквозь слезы.

Катерина завернулась в мягкие складки бархата, не обращая внимания на пропитавшую его воду. Однако перед тем она все-таки чуть приподняла край плаща и посмотрела на свое тело. Чтобы вынести это зрелище, понадобились силы.

Тело было все в крови, по большей части уже запекшейся. Спину увидеть она не могла, хотя догадывалась, что там — сплошная рана. Больше всего досталось торсу и пахам: видимо, кончик кнута, оборачиваясь вокруг бедер, при каждом ударе сдирал кожу. Грудь, полная и свежая, несмотря на возраст Катерины, чудом избежала кнута: на ней осталось всего несколько поверхностных царапин, что заставило хозяйку вдохнуть с облегчением. Во время бичевания она боялась, что ей отрежут груди, как часто поступали не только с ведьмами, но и с женами пекарей, которые подмешивали в хлеб не то, что надо. Но грудь осталась при ней, все такая же высокая и не тронутая никаким орудием казни. И она внушала надежду, что утраченная красота возродится.

— Наверное, у меня лихорадка, — сказала она, завернувшись в плащ и покашливая, — Джулия, как ты думаешь, можно ли найти врача?

— Нет, — ответила девушка, — все врачи Экса заняты чумной эпидемией. И потом, никто из них не согласится нам помочь после тех обвинений, что выдвинули против вас.

От резкой боли глаза Катерины снова заволокло слезами. Из горла послышалось какое-то бульканье, которое не сразу стало словами:

— Надо справляться самим. Сможешь меня поднять?

— Не думаю. Мне с трудом удалось вас сюда оттащить, а поднять наверняка сил не хватит.

— Тогда попробую встать сама. Дай мне несколько минут.

Катерина глубоко вдохнула и уперлась лопатками в стену. При первом же движении губы ее раскрылись в беззвучном крике. Она снова попробовала подняться, стараясь не замечать боли, которая опять увела ее за грань сознания.

Наконец, собрав все силы, оставшиеся в ногах, она оперлась о стену и медленно выпрямилась: Венера, рожденная грязью. Потом снова упала и снова выпрямилась, поднявшись на ноги и пересиливая головокружение, готовое опять свалить ее.

В этот миг из-за угла показалась раззолоченная и разукрашенная, хоть и вся в грязи, двуколка. Пассажир увидел женщин и высунулся отдать кучеру, защищенному от дождя козырьком, приказ остановиться.