Лауро Мартинес - Лоредана

Молиться об их спасении? Но кто были эти они? Мужчины или женщины? Когда они явят свои лица? Когда обретут имена? Как я могу молиться о незнакомцах? Или я должен этому научиться?

Из-за потрясения, с которым я вступил в монастырь Санта-Мария-Новелла, мои первые впечатления о нем нечетки. Страх – ощущение маслянистой, грызущей физической пустоты в желудке – скрутил мои внутренности. Я сжался, как животное, пытаясь защититься. Повсюду холодный камень, изображения коленопреклоненного Святого Доминика, сцен мученичества и распятий, фигуры в рясах, распространяющие вокруг себя резкий запах, длинные коридоры, в которых раздавался стук ботинок или шарканье сандалий, застарелый запах мочи, большой монастырь, шумные трапезы в сводчатом зале – все это да предрассветные часы молитвы остались в моей памяти от той жизни. Что мне оставалось делать, кроме как молиться, учиться и плакать, пока я не засыпал в своей келье, расположеной рядом с кельей настоятеля, Ланфредино дели Адимари, utriusque iuris doctor [1]. Этот добрый, но требовательный человек (интересно, позаботились ли об этом заранее мои опекуны) сразу взял меня под крыло, подробно разъяснил мне все законы жизни братии, а также мои обязанности, расписание молитв и занятий, правила поведения и предупредил, чтобы я избегал тесной дружбы любого рода. Мне запрещалось входить в чужие кельи и впускать кого-либо в свою. Я догадывался, что речь вновь шла о неуправляемой плоти, на этот раз о плоти мужей, одетых в рясы святых орденов. На самом деле среди запахов и неряшливых бород, на которых коркой застыли остатки трапез, сырой шерсти и мрачной обстановки одно упоминание о плоти вызывало во мне отвращение. Я жаждал быть чистым духом.

Во время нашей второй или третьей беседы мессир Ланфредино особо предостерег меня в отношении двух монахов. Хорошо зная их, он сказал, что они будут льстить мне и ласково со мной разговаривать, но истинной их целью будут поцелуи и прикосновения. Я был изумлен. Но со временем, как он и говорил, один из них, брат Бенедетто, краснолицый человек со складкой жира вокруг шеи, шепнул мне, что хочет покачать меня на коленях. Я стал избегать его с куда большей изобретательностью, чем когда-то избегал Ветторио. Однако более настойчивый брат Тимотео, старое женоподобное существо с пухлыми губами и бегающими глазами, называл меня il bel Orsino. Вообразите себе мое удивление. Снова и снова он пытался предложить мне деньги, сладости, комплименты или советы. Несколько раз он хватал меня, но я отталкивал его и поднимал такой шум, что он исчезал. В конце концов Тимотео и Бенедетто были приговорены к двум месяцам на хлебе и воде в запертых кельях монастыря. И хотя я сожалел о содеянном, при случае я бы возобновил свои жалобы.

Просматривая то, что я только что написал, я понимаю, что был горд и самодоволен. Не забывайте, однако, что мне было всего тринадцать лет, и я чувствовал себя одиноким, ужасно одиноким. Моей жизнью распоряжались самым таинственным образом. А в монастырях, как вы знаете, наши эмоции часто не находят пищи. Что было бы естественнее для меня в то время, чем найти другого мальчика или искать нежности у взрослого человека? Временами я, вероятно, желал этого, но был слишком зол, слишком испуган и слишком верен своим воспоминаниям о сестрах Барди. О, эта сладость! Они являлись, подобно свету – свету во всех его формах: солнцем, звездами, кострами, свечами – в моих снах. Они были нужны мне, а не старый вонючий мужлан или лукавый женоподобный монах.

Под вездесущим взглядом настоятеля, мессира Ланфредино, я постиг смысл религиозного пути, и этот путь был связан для меня с вопросом о том, кто я, откуда пришел, кем стану, со стыдом перед моим незаконным рождением. Найти Бога значило для меня обрести свою истинную и высшую сущность. О том, что я родился вне брака, я узнал поздно – когда подписывал документы. Поскольку я собирался стать священником, мое рождение должно было быть узаконено, и необходимые бумаги, как уверил меня настоятель, уже готовились в Риме. Очень хорошо, но какие люди окажутся в таком случае моими родителями? Мессир Ланфредино не открыл мне этого, а когда я стал настаивать, поднес палец к губам и сказал, что если мне суждено когда-нибудь об этом узнать, я узнаю, но в любом случае Орсо Венето останется моим именем. Долгое время я хотел назваться Орсо Овенето, именем, окруженным четырьмя «О». О! О! О! О! Но «О!» мы произносим как в радости, так и в горе.

В пятнадцать лет я порой изыскивал возможность провести пару часов за пределами обители. Зрелище публичных истязаний и казней, совершаемых на улицах Флоренции, никогда не переставало волновать меня. Воспользовавшись дружескими связями мессира Ланфредино, я присоединился к Братству Милости Святой Марии, располагавшемуся рядом с главной правительственной площадью. Теперь я соприкоснулся с теми, кому вскоре предстояло умереть. Служба братства состояла в том, чтобы возносить молитвы и приносить утешение всем заключенным, мужчинам и женщинам, перед казнью. Мы шли во главе кровавой процессии, вознося молитвы о спасении души приговоренного, который был обычно охвачен таким безумным ужасом, что поначалу все наши усилия уходили на то, чтобы привлечь внимание бедного существа.

Мы разворачивали изображения Мадонны и окровавленного Христа перед глазами осужденных, дабы напомнить им, как страдал сам Сын Божий, и пообещать утешение Марии, а их в то время тащили по лестнице к эшафоту. Почти всегда эта процедура была невыносима для меня, и, не дожидаясь страшного момента убийства, я обычно спешил прочь, слишком потрясенный и испуганный, чтобы смотреть на то, как жертвы захлебываются кровью, извергают экскременты и мочу, как от удушья искажаются их лица.

В худших случаях никаких жидкостей не проливалось, только повсюду разливался запах горелой плоти, как в случае с моей первой Беттой. Одна из жертв была темноволосая флорентийка. Как и несчастную девушку из Болоньи, ее принудили повесить на шею в знак позора и горькой доли тело ее мертвого младенца – это зрелище могло бы и камни заставить плакать. Исполнилось ли ей хотя бы четырнадцать? В горячке и ужасе следил я за тем, как девушку бросили в небольшую соломенную хижину, сооруженную специально для нее. Затем палач поджег солому. Молитвы пронеслись сквозь притихшую удрученную толпу, которая, казалось, трепетала и извивалась вместе с языками пламени. Зрители ничего не имели против преступницы. Удивительно, но иной раз крепкие мужчины, приговоренные к повешению, захлебывались на помосте детскими рыданиями, тогда как даже на виселице маленькие женщины со строгими лицами сосредоточенно смотрели вперед и, казалось, ничего не чувствовали, словно уже покинули свои тела. В толчее собравшихся зевали дети, пока старшие выкрикивали проклятья, стонали, смеялись, толкали друг друга, тыкали пальцами в воздух.