Дмитрий Олейников - История России в мелкий горошек

Есть три основных способа стать выше ростом. Первый – попытаться подрасти. Второй – начать носить обувь на высоком каблуке или на толстой подошве. Третий – укоротить окружающих (кому ноги, кому и голову). Пытаясь возвеличить свой народ, Мурад Аджи никогда не пользуется первым способом. Третьим – часто.

Первыми достается, конечно, наиболее презираемому народу: славянам. Прежде всего им приписывается «неспособность защитить себя», приведшая к тому, что они «долго были «живым товаром» на рынках Европы и Востока» (с. 50). Никто не спорит с тем, что среди рабов были славяне, однако их сравнительно значительный процент объясняется проще: славяне, как известно, – самый многочисленный народ Европы. С другой стороны, византийские источники пестрят сообщениями о том, что те же славяне неоднократно переходили пограничную реку Истр (нынешний Дунай – уточняем специально для Мурада Аджи, с чьими недюжинными географическими познаниями мы уже познакомились), проходили его порой «вплоть до моря», захватывали рабов, брали крепости и частенько побеждали римлян, в том числе их отборные войска и конницу. Об этом подробно рассказывают сами византийские историки, например Прокопий Кесарийский в его «Войне с готами» – так подробно, что цитировать их не станем. Укажем лишь, что все это можно узнать не по потайным подпольным публикациям, а обратившись к хрестоматиям для студентов, например к сборнику «Материалы по истории СССР для семинарских и практических занятий. Выпуск 1. Древнейшие народы и государства на территории СССР» (М., 1985, тираж 25 тысяч экземпляров). Какая уж тут «неспособность» защитить себя… Вот как свидетельствует византийский «Стратегикон», приписываемый императору Маврикию (582-602 гг.): «Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, по своей любви к свободе; их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению в их собственной стране. Они многочисленны, выносливы, легко переносят жар, холод, наготу, недостаток в пище. К прибывающим к ним иноземцам они относятся ласково и оказывая им знаки расположения… охраняют их в случае надобности». [31]Но Мурад Аджи знать всего этого не хочет и «преданья старины глубокой» переносит как опытный публицист-идеолог в сегодняшний день. Он вещает: «Из биологических различий и уникальность созданного варягами русского „народа“, который, как это ни печально, по сравнению со всеми другими народами мира всегда отличался удивительным недружелюбием, агрессивностью, неуважением к своим собратьям, к соплеменникам. Примеров тому тысячи». Тогда тысяча первый пример – сам Мурад Аджи, пишущий НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ О РУССКИХ с удивительным недружелюбием, агрессивностью, неуважением… Вот как наш гуманист разливается дальше: он вспоминает «смертоубийство у Белого дома 1993 года», репрессии 1937 года, гражданскую войну, «жесточайшее подавление народных волнений», опричнину… И смакует потом: «Русский с удовольствием и даже сладострастием уничтожал русского же. Уничтожал сознательно, как врага, не чувствуя в нем родную кровь», и обобщает: «Ни один другой народ мира – ни один! – не терзал себя так» (с. 67-68). Позже, разошедшись, Аджи приплетает еще и «геноцид», который у него – «старая добрая традиция доброй России, которая не забывается ни при какой власти» (с. 140). Хоть бы здесь помолчал в тряпочку! Потому что сам пишет неоднократно, что этим же занимались и «кипчаки»: «Так ненавидеть друг друга, так завидовать друг другу теперь умеют только кипчаки, у которых свой родной брат порой страшнее самого лютого врага» (с. 246, см. также с. 101, 302). Потому что при мало-мальски развитом чувстве истории нельзя не поставить рядом явления одной эпохи: опричнину Грозного и Варфоломеевскую ночь; или Пугачевщину и гильотины Великой Французской революции; или сталинские репрессии 1937 года и нацистские концлагеря… И если посчитать число пострадавших на «душу населения», то Россия, по крайней мере, не будет выделяться. Род людской несовершенен, «человеки убивают человеков»… Но если убрать национальную приправу, то получится пресное морализаторство на общие темы. А нашему Мураду хочется аджички, «остренького». Или «полынненького».

Затем достается «русам», которых Мурад Аджи относит к скандинавам. Они у него почти «жидомасоны» – «неприметные руководители и вдохновители всех событий на Руси, их режиссеры, идеологи, умело таящиеся за кулисами политического маскарада. Таковы они всюду, эти колониальные правители в чужой стране, при чужом народе: вроде бы рядом, а не вместе» (с. 78). По Аджи, этнобиологические признаки формируют навсегда любую нацию. Одних – убогими, покорявее, покособочее; других – статными, красивыми, умными и великодушными. На фоне всего человечества эта сверхнация (у Аджи – «китоврасы») постоянно выделяется: «дом на колесах – ни одному народу не удавалось такое придумать» (с. 112). В гостях у народа-изобретателя, по Мураду Аджи, выглядит недоумком «незадачливый грек», который, «входя в терем, так и не понял, как можно столь ловко вытесать бревна и уложить их, чтобы здание казалось круглым. А круглым оно и не было» (с. 118). Затем появляются жадные немцы, точнее германцы, заявившие свои права на Атиллу. Аджи это обидно, как он разясняет потому, что они «потомки… тех самых кельтов, которых нещадно громил Атилла» (с. 134). Следующая «плюха» отвешивается англичанам в лице Редьярда Киплинга (Нобелевского, кстати, лауреата), который, оказывается, смеялся над собой и «себя выставлял невеждой», поскольку, оказывается, англичане – это смесь тюрок («людей Атиллы») и кельтов (с. 156). Перед «плюхой» Мурад Аджи очень по джентельменски одалживается у «невежды-лауреата» цитаткой про русских, конечно гаденькой: «Всякий русский – милейший человек, покуда не напьется…». Но в этой фразе смысл не пропадает и без одного лишнего слова: выражение «Всякий – милейший человек, покуда не напьется» не менее справедливо.

Между прочим, довольно неприлично высказывается Мурад Аджи по поводу армян и их национального героя Григориса Просветителя. Пишет, что «по молодости или в силу национальных особенностей характера он не всегда соблюдал необходимый такт в общении со степняками-тенгрианами» (с. 207). Мало ему того, что выдумал каких-то «тенгриан», он поместил «степняков» в горах Кавказа. Противно читать так, что даже комментировать не хочется, так же как поклеп на евреев (не мог без него обойтись): «Именно великодушие кипчаков спасло тогда (в VI в.) еврейский народ от неминуемой гибели, на которую его обрекли европейцы… даже евреи не вспоминают о своем спасении, наоборот, они рисуют своих спасителей злодеями» (с. 245). Европейцы – «юдофобы» задеты здесь как бы походя, но вскоре всем им: славянам, грекам, римлянам – припишет легкий мыслью Мурад Аджи патологическое тугодумие. За что? За то, что медленно усваивали принесенное китоврасами «древлеправославие» (с. 254).