И Намор - В третью стражу [СИ]

— Роман Осипович? — спросил Ицкович по-русски.

— Да? — мужчина с папиросой посмотрел на Олега, пытаясь видимо, вспомнить, кто бы это мог быть.

— Вы едва ли меня помните, — поспешил объясниться Олег, вставая между тем из-за стола. — Я, видите ли, подходил к вам во время вашей прошлогодней лекции в Париже.

— А! — Сказал Якобсон, явно не вспомнив человека, которого на самом деле видел впервые в жизни. — Да. Позвольте, позвольте... — Но вспомнить то, чего не знаешь, невозможно.

— Олег Семенович Голованов, — представился Ицкович. — Психолог.

— Психолог? — удивился Якобсон.

— Что отнюдь не мешает мне интересоваться современной лингвистикой.

— Вот как? — поднял бровь мужчина с бородкой.

— Именно так, Николай Сергеевич! — Улыбнулся Ицкович.

— А меня вы, где слушали? — Усмехнулся в ответ Трубецкой.

— В Вене. Вы ведь там, если не ошибаюсь, профессорствуете.

— О чем вы говорите? — по-немецки спросил, молчавший до этого третий мужчина. — Я скверно говорю по-русски, и еще хуже понимаю.

— Я сильно ошибусь, если предположу, что имею удовольствие видеть перед собой профессора Матезиуса? — Если Якобсона и Трубецкого Ицкович хотя бы на фотографиях видел, то про Матезиуса он знал так мало, что кроме как тыканьем пальцем в небо его эскападу назвать было сложно. Но он не ошибся! Он снова угадал.

"Карта идет, как сумасшедшая", — довольно усмехнулся Ицкович, чувствуя, что сегодня у него все получится.

И в самом деле, зачем он поехал на улицу Железну, если ему нужно было на Рыбну? Но сегодня Ицковича вела интуиция и дивная мелодия, поселившаяся в душе, и Олег решил, что хуже не будет. А если и будет, то, — что с того? Все равно, это жизнь в займы, и, коли бог решил назначить ему подвиг, то не за тем, вероятно, чтобы прибить в самом начале квеста. И Олег минут сорок провел в каварне около Карлова университета, беседуя с умнейшими людьми эпохи и поминутно ловя себя на мысли, что сидит за одним столом с тем самым Ромкой Якобсоном, с которым за двадцать лет до того сиживали Маяковский и Хлебников. Может такое быть? Да не в жизнь! Хотя старого Романа Джакобсона Ицкович видел в Бостоне в 1981 году. Но, согласитесь, увидеть из глубины переполненного зала старика на кафедре, — это совсем не то же самое, что сидеть с ним же молодым за чашкой кофе!

А потом, распрощавшись с тремя гениями современной лингвистики, Олег, не торопясь – а куда ему, спрашивается, было торопиться – пошел импровизировать дальше. И ничего удивительного, что ноги принесли его в Йозефов на Тинску уличку в еще одну каварню, где он просто не мог отказать себе в чашке кофе и рюмке сливовицы.

"А если развезет? — спросил он себя, усаживаясь на чувственно скрипнувший венский стул у круглого столика. — С двух-то рюмок?"

Интерьер в кафе, по-видимому, давно не менялся, если менялся вообще, и Олег мог на вполне законных основаниях вообразить, что вот сидит он здесь, пьет кофе, и рюмочка со сливовицей дожидается своего часа рядом с сахарницей. Сидит, значит, как ни в чем, ни бывало, в Праге 1936-го года, напевая несуществующий еще шлягер про танго в Париже, пьет кофе и раздумывает о том, не закурить ли сигару, и вдруг – вот сейчас, например, зазвенит колокольчик, и Олег повернется на звук, и увидит входящего в кафе Франца Кафку. Каково?!

Не случится.

"В каком году умер Кафка? — пытается вспомнить Ицкович. — В 1924 или 1926?"

И в этот момент колокольчик над входной дверью действительно звенит, Олег поворачивается и замирает. Даже сердце в груди сбивается с ритма. Но оно того стоит, — в каварню входит женщина-мечта. Такое впечатление, словно сошла она с одной из работ Мухи, а может быть, — бери выше?

"Климт... Боже мой, это же Климт!"

Олег, словно завороженный, глядит на нее, а она – вот же пропасть! — на него. Смотрит, не мигая, глаза в глаза, и, кажется, что ее огромные голубые глаза становятся все больше и больше, и нет уже белого удлиненного лица с правильными тонкими чертами, а есть только эти огромные глаза, способные поглотить Ицковича целиком. Поглотить и...

"Ох!" — женщина делает шаг вперед, и наваждение исчезает, но интерес остается.

Ицкович смотрит, наплевав на приличия, и не может насмотреться. Черный локон из-под кокетливой шляпки, белый узкий чуть вздернутый нос – кокаинистка или просто замерзла? — пальто, которое должно по идее искажать формы, но не способное, на самом деле, скрыть замечательную фигуру.

Если бы не Дело в доме, что на углу Рыбна и Тын, Ицкович знал бы, в чем его долг и святая обязанность. Но как тогда быть с господином Хейнлайном, который по-нашему: сука Гейнлейн?

"А никак!"

И в самом деле, что на Гейнлейне мир клином сошелся, или завтра нельзя сделать то, что запланировал на сегодня? Что там у нас не догма, а руководство к действию? Однако даже привычное – пусть и мысленное – ерничанье не может отменить того факта, что он смертельно ранен и – вот ведь жизнь! — нет исцеления для этой раны.

А между тем, женщина, похожая на молодую Ию Савину – ту, еще из "Дамы с собачкой" или даже моложе, — не может больше игнорировать хамского поведения забывшего о приличиях господина и, нахмурившись (но откуда же ей знать, что от этой, такой знакомой вертикальной складочки между бровей, у Ицковича чуть не случился инфаркт), идет мимо него к свободному столику.

"Мой бог!" — кричит мысленно Олег и, совершенно растеряв остатки здравого смысла, начинает читать Бернса. Вслух! Как тогда в Москве,... через семьдесят лет.

I once was a maid, tho' I cannot tell when, — пока еще тихо, но воодушевляясь и оттого повышая голос:

And still my delight is in proper young men;

Some one of a troop of dragoons was my daddie,

No wonder I'm fond of a sodger laddie [58] 58 ,... — Тогда он поддразнивал ЕЁ, но сейчас...

Женщина услышала и вздрогнула, словно стихи эти были ей понятны и значили большее, чем просто хорошие стихи на чужом языке. Вздрогнула и остановилась. И развернулась в сторону совершенно обалдевшего Ицковича, и выпалила по-русски, как и должна была бы, если бы – каким-то чудом – это была Она:

— И этим родством я горда!

И тут же, по-английски, легко узнаваемым голосом Беллы Ахмадулиной и приятеля Вини Пуха сообщила:

– Tut-tut, it looks like rain.

И у Олега защипало в глазах, но все-таки его нынешние нервы были не чета тогдатошним – он справился.

— Это неправильные пчелы, и мед у них неправильный! Танюшка!- отозвался по-русски на "пароль" Баст фон Шаунбург, вставая и, в удивлении, — жестом рыбака "вот такая сорвалась", — разводя руки.

— Олег-х-х-х..., — выдохнула Татьяна и едва сдержалась, чтоб не броситься в объятья. — Олег!.. — Повторила уже совсем шепотом, хватаясь за спинку стула.

Глаза ее – чудные глаза, где зелень легко превращалась в синь, да еще искрило неизвестно откуда появляющимся золотом, — мгновенно заблестели, и две слезинки медленно скатились по щекам, оставляя черные следы от ресничной туши...