И Намор - В третью стражу [СИ]

— Прошу вас, дамы! — Баст с улыбкой поднес стакан с "радужным молоком" сначала Тане – она оказалась ближе – а затем и Ольге, сидевшей чуть дальше. — Только не злоупотребляйте! На ужин у нас – персональное спасибо Степе! — магнум "Дом Периньон", брют blanc de noirs [203] 203 двадцать девятого года.

"Упасть, не встать!" — Мысленно покачала головой Татьяна, одновременно с "благосклонной" улыбкой, принимая, у Олега — "Олега ли?" — стакан с абсентом. — Какие мы все из себя аристократы, блин! Просто блевать, господа-товарищи, извините за выражение, хочется!"

Но, так или иначе, глоточек горькой, несмотря на карамель, и крепкой, несмотря на воду, отравы. Потом еще один, и еще – под неторопливый "великосветский" разговор. И сигаретка очередная – какая-то там по счету, но кто же считает! — очень к месту, и теплый воздух с дымком марихуаны и сосновым ароматом, и улыбка Олега, прорастающая сквозь лицо Баста...

"Он мне нравится?" — Пожалуй, это все еще была Татьяна.

"Мне он нравится!" — А это, судя по интонации и "гормональному" всплеску, комсомолка наша проснулась.

— Баст! — Восклицает Кисси, и тра-та-та-та, и бу-бу-бу-бу – мелет что-то неразборчивое и заливается своим виолончельным смехом.

"Шлюха австрийская!"

— Мадемуазель? — А это кто? Виктор или Степан?

"Степан или Виктор?" — Но лицо плывет, заштрихованное косым дождем...

"Да, какая разница! — Русалкой выныривает из темных жарких вод подсознания Жаннет. — И тот хорош, и этот! Все трое, как на подбор! Выбирай и пользуй! Ils ont fait une partie de jambes en l'air [204] 204 ... "

"Фи, мадемуазель! Где вы вообще воспитывались?" — Ужасается Татьяна, воспитывавшаяся еще в те еще времена, когда и слово-то секс произносили только шепотом и не при мальчиках.

"Да, ладно тебе, старушка! — фыркает внутри нее "суть и смысл французской женственности". — Можно подумать, сама в комсомоле не состояла!"

И смех. Вполне себе блядский смех, и не понять уже, кто же это так "задорно" смеется? Кисси где-то слева, за плывущим через комнату облаком? Или Жаннет в подсознании? Или, может быть, сама она?

— А угостите даму спичкой! — Это она к кому? Перед глазами только туман и... да... белые и черные гробики... хи-хи...

— Прошу вас, my beautiful lady! [205] 205

Чей это голос?

"Красивый голос..."

Но из тумана, откуда-то справа появляется рука с зажженной спичкой...

— Благодарю тебя, рыцарь... — Табак смешно щекочет нос и вызывает сухость в горле.

"А мы его смочим!" — Затяжка, медленная, как затяжной прыжок, выдох, глоток из стакана, все еще зажатого в левой руке, и холодный горький огонь, бегущий куда-то в глубину тела, навстречу природному огню, разгорающемуся в сердце и где-то еще.

Бесаме... бесаме мучо ... та-та та-та-та та-та-та...

"Вот оно как!"

Еще один глоток, и стакан отправляется на черное лакированное озеро рояльной крышки.

"Рояль?! Ах, да... эти гробики... Это же..."

Но бесаме, бесаме мучо... Что-то такое, что, даже не зная слов – а она их не помнила и перевода не знала – чувствуешь жар страсти и негу любви... и кровь ударяется в бег!

Таня попробовала сосредоточиться и подобрать одним пальцем – как сделала уже однажды на пароходе – мелодию песни, но пальцы не слушались, и еще это нежное дыхание южной ночи, и звезды, плывущие над головой...

Кто-то подошел сзади, нагнулся, и Татьяна узнала запах – великолепную смесь кельнской воды, крепкого табака и хорошего коньяка. Так пах только один человек... мужчина... Баст фон Шаунбург... Олег Ицкович... ОН ее странных снов... А руки с длинными пальцами пианиста уже легли на клавиши, и...

– Bésame, Bésame mucho, — Вывел низкий – драматический – баритон над самым ее ухом. Вот только непонятно, над каким, над левым, или правым?

Но дело не в этом, а в том, что...

"Ох! Царица небесная, да что же он со мной делает!"

Это от него так пышет жаром и страстью, или это у нее... началось?

— А по-русски? — Доносится из тумана хриплый, на октаву севший вдруг голос Кисси.

"Низкое меццо-сопрано..." — Почти автоматически отмечает Татьяна, вспомнив уроки "бельканто" в первом управлении Разведупра.

— Могу попробовать, — откликается Олег, и от его голоса у Тани мороз вдоль позвоночника и жар в щеках. — Но не знаю, что из этого выйдет... Bésame, Bésame mucho... Ну, э...Целуй меня, целуй меня много, Как будто это была, есть... тьфу! Эта ночь последняя. Целуй меня, целуй меня много...

— Ты целуй меня везде, — прыскает где-то в тумане подлая тварь Кисси. — Восемнадцать мне уже...

— Отставить отсебятину! — Командует чей-то решительный голос. — Цыц, веди, плиз, мелодию... Сейчас мы вам с Олежкой, дамы и господа, такую русскую Мексику устроим, мало не покажется! Готов?

И руки Олега, Баста, — или кто он теперь такой, — снова ложатся на клавиши, и сразу же вступает давешний голос:

— Целуй меня, целуй меня крепко, — а вот у Виктора голос выше, и, возможно, от этого еще слаще его призыв.

– Bésame, Bésame mucho, — подхватывает Олег, играющий, все так же склонившись к инструменту через голову Татьяны, и она вдруг откидывается назад, чтобы почувствовать его спиной, потому что... Но нет слов лучше этих:

– Bésame, Bésame mucho...

– Como si fuera esta noche la ultima vez. — Ах, какой у Олега голос, какой тембр, и как откликаются на него ее натянутые нервы.

Bésame, Bésame mucho, — и кровь бежит по жилам в этом ритме, и жаркая нега мексиканской ночи – здесь и сейчас, и словно бы не Олег, а она сама кричит кому-то — Басту, Олегу, ЕМУ! — сквозь плывущую над головой ночь:

Но и Виктор не молчит, ведет свою отдельную – русскую – партию, легко ложащуюся в ритм великолепной мелодии:

— Олег, помоги, пожалуйста...