Рудольф Баландин - Завещание Сталина

Приведу слова Сергея Кара-Мурзы, который в начале 1950-х годов был школьником. Он верно характеризует то время:

«В начале 50-х годов жизнь как-то резко успокоилась, и стал нарастать достаток. Этого тоже ждали и не удивлялись — люди очень много работали и мало потребляли. Поэтому хозяйство быстро восстановилось. Цены регулярно снижали, и очень ощутимо. На уровне нашего детского сознания мы были уверены, что Сталин нас любит. Мы это видели по множеству признаков ежедневно. Мы были уверены и об этом совсем не думали. Но, не думая, мы в массе своей Сталина любили. Что бы там ни говорили всякие краснобаи, а был у нас недолгий период взаимной скрытой любви между большинством народа и властью. Официальная любовь и преданность, знамена и барабаны к этому не касаются, я говорю о скрытой, редко выражаемой любви. Возможно, другого такого периода не было и не будет».

Тогда я учился в Геологоразведочном институте. По анархическому складу своего характера (потому и выбрал профессию геолога-производственника) не испытывал к Сталину любви. Но в своем окружении, как в школе, так и в институте, среди родных и знакомых замечал то чувство, о котором поведал Сергей Георгиевич. Уже одно это заставляло меня с уважением относиться к народному вождю. Несмотря на молодость и малую осведомленность, я понимал, что он — великий государственный деятель.

Сейчас в общественное сознание внедрили мысль, будто с уходом Сталина советский народ, задавленный тоталитаризмом, впервые ощутил благо свободы. А произошло совсем другое. Была всенародная скорбь (говорю о большинстве). В народе смерть Сталина воспринималась как завершение великой эпохи.

Константин Симонов писал в книге «Глазами человека моего поколения»:

«Пятое марта, вечер. В Свердловском зале должно начаться совместное заседание ЦК, Совета Министров и Верховного Совета, о котором потом было сообщено в газетах и по радио. Я пришел задолго до назначенного времени, минут за сорок, но в зале собралось уже больше половины участников, а спустя десять минут пришли все. Может быть, только два или три человека появились меньше чем за полчаса до начала. И вот несколько сот людей, среди которых почти все были знакомы друг с другом, знали друг друга по работе, знали в лицо, по многим встречам, — несколько сот людей сорок минут, а пришедшие раньше меня еще дольше, сидели совершенно молча, ожидая начала. Сидели рядом, касаясь друг друга плечами, видели друг друга, но никто никому не говорил ни одного слова. Никто ни у кого ничего не спрашивал. И мне казалось, что никто из присутствующих даже и не испытывает потребности заговорить. До самого начала в зале стояла такая тишина, что, не пробыв сорок минут сам в этой тишине, я бы никогда не поверил, что могут молчать триста тесно сидящих рядом друг с другом людей. Никогда по гроб жизни не забуду этого молчания».

В его книге приведены строки четырех поэтов, посвященных смерти Сталина. Авторы разные, а чувства и мысли схожи:

Так писал Александр Твардовский. Он был сыном раскулаченного и сосланного крестьянина.

Это скорбит, Ольга Берггольц, которая была арестована в 1937 году «за контрреволюционную деятельность». А вот слова Михаила Исаковского:

Как бы ни оценивать художественные достоинства подобных произведений (а было их немало), они писались не на заказ, не по конъюнктурным соображениям, не с чужих слов. Они были искренними.

Кстати можно припомнить, как сразу после окончания войны Анна Ахматова, выражая чувства и мысли многих миллионов советских людей, не ради наград, а во имя правды писала:

В этой оде не обошлось без преувеличений. Но верно отмечено, что имя стало легендарным, отчасти отделенным от конкретного человека. Однако в любом случае Сталин в глазах большинства советских людей олицетворял народовластие. И все сознавали, как велики его заслуги как руководителя государства и Верховного главнокомандующего.

Никто не выгонял огромные толпы москвичей и приехавших из разных городов на последнее прощанье с телом Сталина, покоившимся в Колонном зале Дома союзов. Пытаясь остановить и организовать массы народа, власти лишь усугубили ситуацию. В разных местах начиналась давка, в которой пострадали, а то и погибли сотни людей.

(Личное воспоминание. Как студента МГРИ меня пропустили на Моховую. Занятий не было. Вместе с тремя отчаянными парнями я перебежал улицу Горького. Вслед за ними в каком-то дворе по пожарной лестнице забрался на крышу дома. Снизу на нас кричали милиционеры. Мы пробежали по крышам, спустились во двор недалеко от входа в Колонный зал с Пушкинской улицы, смешались с толпой и прошли мимо гроба с телом вождя.)

19 марта 1953 года в передовой статье «Литературной газеты» ее главный редактор К. Симонов, помимо всего прочего, писал: «Самая важная, самая высокая задача, со всею настоятельностью поставленная перед советской литературой, заключается в том, чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов — бессмертного Сталина».

Эти слова показывают все еще сохранявшееся смятение и даже какую-то беспомощность автора. У литературы, конечно же, не может и не должно быть такой задачи. Она в лучшем случае должна стоять перед историками, да и то с уточнением: не величайшего гения вообще (выдающиеся люди проявляют себя в разных областях теории и практики), а величайшего государственного деятеля всех времен и народов.

Последнее утверждение не голословное. Мне довелось писать биографии 500 наиболее выдающихся людей за всю историю человечества, а позже достаточно подробные жизнеописания ста гениев. И в том, и в другом случае получалось при беспристрастном анализе, что из государственных деятелей по величию свершений некого сопоставить со Сталиным.