Юрий Бурносов - Революция. Книга 1. Японский городовой

Старик замолчал. Полагая, что история не закончена, Цуда поинтересовался:

— И что же, он убил его, господин?

— А? — старик встрепенулся. — Нет, он всего лишь отправил юношу обратно к Сингэну.

— Я не понял смысла притчи, — опечалился самурай. — Иэясу оценил то, что юноша исполнил, что хотел, пусть и неудачно? Или то, что юноша честно сознался?

Старик расплылся в хитрой улыбке.

— На то и притчи, Цуда, чтобы каждый истолковывал их в меру своей мудрости. Может, я сам толкую ее неверно, кто знает. Но вернемся к русскому кораблю, на котором командует человек с большой бородой. Ты умеешь плавать, Цуда?

— В детстве я неплохо ловил черепах.

— На этот раз черепаха окажется покрупнее, притом одетая в броню. Слушай меня внимательно: ты должен будешь поступить так…

Тридцатого марта 1904 года в доме Гумилевых был бал. Заперев дверь своей комнаты, восемнадцатилетний Коля Гумилев стоял перед зеркалом, стиснув кулаки, и мучился.

Коля родился в Кронштадте в штормовую весеннюю ночь 1886 года. И в этой тревожной страшной непогоде старая нянька из дома Гумилевых простым и добрым сердцем почуяла то, что оказалось невольным пророчеством: «У Колечки будет бурная жизнь».

Но никакой бури в своей жизни он не наблюдал. Гумилев искренне считал себя некрасивым, да он и был некрасив. Череп, суженный кверху, как будто вытянутый щипцами акушера. Гумилев косил, чуть-чуть шепелявил, был слишком худ и неуклюж, с бледными губами и многочисленными следами юношеских прыщей на лице, и часто вот так по вечерам гипнотизировал себя, чтобы стать красавцем. Начитавшись Оскара Уайльда, Николай одно время носил цилиндр, завивал волосы, надевал на них сетку и иногда даже подкрашивал губы и глаза, но затем понял, что выглядит скорее смешным, нежели загадочно-отстраненным…

Тогда Гумилев твердо поверил, что силой воли может переделать свою внешность такими вот упражнениями у зеркала. Казалось, что с каждым днем он и в самом деле становится немного красивее, но сегодня был особенный день — к ним в гости, на бал, впервые приехала Анечка Горенко, с которой он познакомился в Рождественский сочельник… Прекрасная и стройная, с красивыми белыми руками, с густыми черными волосами и с огромными светлыми глазами, так странно выделявшимися на фоне черных волос…

На Рождество они просто пили чай с пряниками и болтали, но бал — это же бал!!! И с тех пор он столько думал об Анечке… Полноте, да нужен ли он ей?!

— Почему я такой урод? Безмолвный и бледный… — спросил у зеркала Николай. Зеркало ничего не отвечало; юноша звонко щелкнул по нему ногтем и махнул рукой:

— Будет что будет.

Он уже подошел к двери, чтобы отпереть ее и направиться к гостям, но остановился.

— Он был безмолвный и бледный, усталый от призрачных снов… Снов… Зов…

Не став отпирать дверь, Николай вернулся к столу и быстро, почти не отрываясь на раздумья, записал:

Перечитав написанное, он удовлетворенно кивнул, быстро поправил пару описок и повторил:

— Вот теперь уж точно — будет что будет!

Тридцатого марта 1904 года с наступлением темноты миноносец «Страшный» вместе с другими кораблями отряда миноносцев вышел к островам Саншантоу. Этого требовал секретный пакет из штаба флота, и празднующие Пасху команды с трудом удалось собрать с берега. Разумеется, это не осталось без внимания японской разведки — капитан Сонохара пробрался к условному месту на прибрежной скале и дал специальным фонарем цепочку световых сигналов. Теперь адмирал Того знал о том, что русские миноносцы вышли в море. Но он не догадывался, что «Страшный», отбившись в дожде и тумане от своего отряда, наткнется на японские миноносцы, параллельным курсом идущие к Артуру.

Некоторое время команда «Страшного» и японцы принимали друг друга за своих, но затем с миноносца увидели японские крейсеры, шедшие к Артуру, и открыли огонь. Разумеется, бой был неравным: не дотянув нескольких миль до гавани, «Страшный» затонул, но перестрелку заметили с берега, и русская эскадра вышла в море навстречу кораблям Того.

Среди прочих двинулся в проход на внешний рейд и броненосец «Петропавловск», на борту которого находились командующий флотом вице-адмирал Степан Осипович Макаров, начштаба контр-адмирал Молас и прибывший в Порт-Артур несколько дней назад начальник военно-морского отдела штаба великий князь Кирилл Владимирович. Напросился в море и художник Верещагин, приехавший с великим князем делать батальные зарисовки.

Никто не знал, что ночью, пока капитан Сонохара сигналил со скалы, бывший полицейский Цуда Сандзо встретился на берегу с двумя молчаливыми людьми, приплывшими на маленькой лодчонке, сделанной из резины и надутой воздухом. Они говорили по-японски с непривычным акцентом и коротко объяснили Цуда, как нужно пользоваться аппаратом для плавания под водою. Это оказалось довольно легко: взять в рот резиновую трубку с наконечником наподобие детской соски и дышать воздухом, накачанным в железный цилиндр — его привязали Цуда на спину. Один из молчаливых предложил японцу надеть на ноги резиновые тапки с длинными перепончатыми пальцами, как у утки или лягушки, но Цуда отказался — ему было неприятно, да и казалось, что такие глупые тапки только помешают плавать.

— Теперь главное, — сказал второй молчаливый, открывая небольшой ящик. — Это — мина. Ее ты должен прилепить к днищу корабля.

— Чем я должен ее прилепить? — уточнил Цуда.

— Мина магнитная, она будет держаться сама. С дыхательным прибором ты сможешь подплыть к кораблю так, что тебя никто не заметит, только держи направление. Ты умеешь пользоваться компасом?

— Умею, — сказал Цуда.

— А фонарем?

Цуда кивнул.

— Смотри, чтобы свет фонаря случайно не увидели с корабля. Пользуйся им реже.

— Хорошо, — сказал Цуда.

— Мину установишь там, где тебе будет удобнее. Это все, что ты должен сделать. Потом вернешься домой. Все, что мы тебе дали, утопи в море.

— Но это очень полезная вещь, — возразил Цуда, поглаживая железный цилиндр. — Если еще раз накачать туда воздуха, я могу…

— Все, что мы тебе дали, утопи в море, — блеклым голосом повторил молчаливый, и Цуда понял, что спорить с этими людьми не нужно.

— Но почему вы выбрали именно меня? — спросил он, не удержавшись. — Я не ныряльщик, не пловец…