Валерий Елманов - Не хочу быть полководцем

Но и тут разговор получился сумбурный. Я и так, я и эдак намекал насчет побега — сделала вид, что не понимает. Тогда бухнул в открытую: «Бежим, Маша!» А она ни в какую. Мол, нельзя без батюшкиного разрешения, без матушкиного благословения. Тогда нам счастья не будет. Видать, не судьба нам, друг сердешный. И в слезы. Вот только судьбе на людские рыдания наплевать — она иное любит. Ей больше крепкие да упрямые по душе, если таковая у нее вообще имеется. Но объяснять ничего не стал — бесполезно. Восемнадцать с половиной лет ее воспитывали, так неужто я сумею за какой-то час все переиначить? Да никогда.

Словом, и здесь неудача. Пришлось опять идти к князю. Но мои слова про Собакину, возможный блуд с прочими претендентками и так далее не помогли. Под конец моего с ним разговора он снова впал в раздражение и проскрипел:

— Как я решил, так и будет. И скорее Москва сгорит, нежели я от своего слова отступлюсь.

Меня словно током пробило. Князь даже отшатнулся — так сильно я изменился в лице. Да что князь, когда Тимоха, который находился на отдалении, и тот вскочил на ноги и уставился на меня. А я стою, губами шевелю, а сказать ничего не получается. И как это я забыть мог? Совсем уже за сердечными делами голову потерял и мозги тоже. Наконец выдавил:

— Сгорит, говоришь? А если и впрямь сгорит — откажешься?

— Ты, что ли, ее подожжешь? — буркнул Долгорукий.

— Я человек православный. — И крест из-за пазухи извлек. — Но вот на этой святыне тебе ныне клянусь, что ее и впрямь татары спалят. — И крест целую. — А потому лучше всего тебе было бы назад повернуть. Прямо сейчас.

А сам память свою тереблю, информацию по грядущему пожару вытягиваю. Ага, есть. Отыскалась дата. Вроде бы двадцать четвертого мая это случится должно. Так. Хорошо. А сегодня что? Кажется, Долгорукий поутру про день памяти благоверных князей-мучеников Бориса и Глеба вспоминал. Ну и что толку, если я дату не знаю.

— И когда ж она, по-твоему, сгорит? — Это князь голос подал.

Даже не скрипит он у него. Скорее уж насмешка в нем слышится. Ну да, чего на дурака сердиться? Ну поехала крыша у человека, в юродство впал. На таких не сердятся, таких на Руси жалеют. Блаженный ты наш, болезный…

— А какой ныне день был? — спросил я.

— Так память благоверных князей-мучеников Бориса и Глеба, — удивился Андрей Тимофеевич. — Я ж еще поутру о том сказывал. А его завсегда второго мая отмечают.

— Стало быть, через три седмицы она сгорит, — отвечаю я и — терять-то нечего, юродивый так юродивый — бухаю: — Видение мне было.

А что я еще скажу, как объясню? Нет уж, тут крути не крути, а без видения не обойтись.

Долгорукий на секунду замешкался. Оно и понятно. С такими вещами вроде бы не шутят и так просто эдакими сообщениями не разбрасываются. Чревато оно. Но видно было — сомневается человек. Не убедил я его. Это, скорее всего, виновата моя национальность. Порядочный юродивый должен быть обязательно русским. Тогда все в порядке. Тогда к нему прислушаются, речь его тупую истолковать попытаются, в наборе бессмысленных слов таинственный смысл станут искать, а иные, ноги ему помыв, еще и больных детей этой водой напоят. Тут же перед ним фрязин стоит, Константино Монтекки. А какой из фрязина юрод? Так, одна насмешка. И верить его пророчествам — не то что себя, а всю Русь святую не уважать.

— Бог милостив, — усмехнулся Андрей Тимофеевич. — Авось отобьемся. Да и не те у басурман силенки, чтоб до Москвы дойти. Их ныне лишь бы самих не трогали. Молод ты еще, фрязин, не знаешь, яко мы их всего-то дюжину лет назад шерстили. И в хвост, и в гриву. Князь Дмитрий Вишневецкий такую трепку им задал, что любо-дорого, а Данило Адашев ажио за Перекоп ихний хаживал и тамо, прямо в логове ихнем, яко у себя в терему хозяевал.

И осекся, испуганно посмотрев на меня. Я вначале не понял, а потом дошло — запрещенные имена Долгорукий упомянул, да еще с похвалой. Как их царь-то запугал! Прямо тебе лишнего слова не скажи.

— Не боись, Андрей Тимофеевич, — вздохнул я. — То меж нами разговор был, а я в доносчиках отродясь не хаживал. Да и не сказал ты ничего такого. Было же оно. И вправду воеводы эти татар лупили, так чего тут.

Может, зря я его ободрил? Может, надо было наоборот, усилить все да шантажировать этим? Мол, если царь дознается, что ты с похвалой об его изменниках отзывался, тебе, князь, точно не поздоровится. Оно, конечно, потом разберутся, что к чему, но допрежь того Григорий Лукья-нович, с которым я на свадебке недавно пировал (это заодно вставить, чтоб страшнее), кровушки из тебя нацедит будь здоров. Точнее, наоборот — не быть тебе потом здоровым. Никогда. И выйдешь ты из его застенков седым стариком, как вон Семен Васильевич Яковля. А может, и вообще не выйдешь. Как Иван Михайлович Висковатый. А ведь умнейший человек был, не тебе чета. И чин у него — не воевода занюханный — царский печатник. Куда уж выше. Тебе рассказать, какой он конец принял да как его тело людишки Скуратова-Вельского терзали? Не надо? Тогда слушай сюда, Андрей Тимофеевич, и делай, как я скажу, иначе…

Не догадался я до этого. Умная мысля приходит опосля. К тому же она хоть и умная, но какая-то противная. Припахивает от нее. Ой как нехорошо припахивает. Да и не до того мне было. Ошибки свои нужно исправлять. Срочно! Если память начала сбоить, так ее надо немедленно освежить, и лучше быстрой скачки — чтоб встряхнуть мозги да вправить их на место — может помочь только еще более быстрая скачка.

Так что я попрощался с опешившим Долгоруким и предупредил, что наутро покину его поезд и поскачу в Москву напрямки. Столицу спасать. Вот так вот круто я взял, ни больше, ни меньше. Что до Тимохи, то тут мы с князем решили полюбовно. Ради вящего сбережения княжны он остается в поезде, зато вместо него я получаю ветерана, который еще Казань брал. Там-то ему руку и перебило, после чего она начала понемногу сохнуть.

Последним, с кем я говорил, оказался Тимоха. Он выглядел обиженным, а его губы были так забавно, по-детски надуты — ну малый ребенок, да и только, — что я счел необходимым растолковать ситуацию. «Всяк солдат должен знать свой маневр», — говаривал знаменитый Суворов. Битый час я ему втолковывал, чтоб человек все понял, осознал и проникся, отнесшись к своей обязанности по сохранению жизни и здоровья княжны со всей серьезностью, а не спустя рукава.

Лишь после того, как я, схитрив, повинился перед ним, что на самом деле не бросаю его, а оставляю на самом опасном, в отличие от моего, участке — тати скрываются на каждом шагу и под каждым кустом, особенно тут, в этих разоренных местах, — он оживился, заверив, что не подведет. К тому же я дал ему понять, что у меня самого дельце хоть и срочное, но зато пустяшное. А тут еще мимо вальяжно проплыла Даша, бросив на ходу озорной взгляд в сторону моего стременного, и Тимоха окончательно успокоился.