Валерий Елманов - Не хочу быть полководцем

Эта вот тонкая перегородка и стала причиной моего ночного пробуждения. Когда бездельничаешь, спится плохо, к тому же я вздремнул днем, вот и проснулся ночью от скрипа бабкиного голоса. Сама с собой старуха разговаривать не могла — не имела такой привычки, а ведьма отсутствовала — Лушка отправила ее в луга по травы. Оказывается, есть такие, которые имеют особую силу, если их «взять» — это бабкин термин — у матушки-земли при лунном свете и чтобы у «волчьего солнышка» было непременно полнолуние. Самые главные, которые надлежало рвать с особыми заговорами, она помощнице не доверяла, а по обычные ходить ленилась, приговаривая, что собирать такие годится любая дурища.

Тогда с кем же она разговаривает? Мне стало интересно, и я прислушался. Слух в темноте поневоле обостряется, тем более ее голос раздавался совсем рядом от меня.

Собеседник помалкивал, терпеливо слушая бабкины разглагольствования про опасные затеи, о которых если кто дознается, то не сносить головы ни ей, ни Светозаре, ни даже вон тому болезному, что лежит за стеной.

— А кто там? — грубовато осведомился мужской голос.

— Да ратник обнаковенный. Припужнули меня шибко его людишки, вот я и не стала противиться. Ты о нем, боярин, не мысли и за шаблю свою не хватайся, — торопливо пояснила она. — То моя забота. Он от моего зелья всю ночь без задних ног спать должон, потому как сильнее его не сыскать. Я ж ведала, что ты подъедешь.

Я тут же вспомнил о небольшой деревянной чашке с питьем, которое старуха обычно оставляла мне сразу после полудня. К вечеру дымящаяся жидкость ядовито-зеленого цвета остывала, и перед сном я выпивал эту горькую бурду. Выпил бы и сегодня, да спросонья неудачно взмахнул рукой и задел ее. Самой чашке, плюхнувшейся на домотканый половичок, постеленный возле моей кровати, хоть бы что — дерево, но ее содержимое оказалось полностью на половике.

Бабке Лушке я о том не говорил — стало неудобно за свою неуклюжесть, а потому махнул рукой, надеясь, что до утра половичок просохнет, а мне разок можно обойтись и без приема лекарства.

— Ведала, — насмешливо протянул мужской голос— Зрила, поди-ко, яко я подъезжаю, вот и…

— Цельный день из избы не вылазила, — строго возразила старуха. — А чтоб ведать, глазоньки ни к чему, тут иное потребно, тайное.

— Тайное, — недовольно проворчал голос, в интонациях которого мне послышалось что-то знакомое. — Ты и тот раз наговор свой тайный делала да сказывала, что теперь женишок на эту девку и взглянуть не восхочет, а коль и посмотрит, то красы не узрит. Хотя какая там у нее краса — словеса одни. А что вышло?

— А она плат наговорный надела? — скрипуче осведомилась старуха.

— Откель я ведаю? Меня о ту пору там уже не было, — сердито ответил гость, и я вздрогнул, вспомнив, где мне доводилось слышать этот скрипучий голос.

Сомнения еще оставались. Откуда взяться здесь князю Долгорукому? Откуда он вообще знает бабку Лушку? И потом, чтобы пойти на такое — я ведь сразу догадался, о каком женишке идет речь, — нужно быть очень азартным человеком, потому что это уже ва-банк. Вот только в отличие от рулетки не факт, что в случае успеха именно ты станешь обладателем выигрыша. Да, ты лишишь победы одного из участников, но их же вон сколько. Тогда зачем? Вроде бы не в натуре Андрея Тимофеевича такие авантюры, хотя, что я знаю о его характере?

К тому же я и раньше подмечал в нем эдакую упертость, граничащую с бычьим упрямством. «Скорее Москва сгорит, нежели я от своего слова отступлюсь», — тут же припомнилось мне. Ну вот пожалуйста, сгорела она. Чего тебе еще подпалить надо, старый ты хрен?! Ух, как я ненавижу в людях это самое упрямство. Но тут же вспомнил себя и подумал, что, наверное, прав был древний мудрец, утверждая, будто люди больше всего не любят в других те недостатки, которые присутствуют в них самих. Короче, кто не без греха, тот пусть и кидает в Долгорукого камни, а я погожу. Тем более что у меня в руке скорее бумеранг — если смажу, то мало не покажется.

Оставалось лежать, досадовать и… слушать, продолжая надеяться, что я ошибся и этот скрипучий голос принадлежит не Андрею Тимофеевичу.

— А коль не было, то неча тут, княже, напраслину на меня возводить, — огрызнулась тем временем старуха.

Эк она князя-то. Даже странно слышать из уст простой бабки, принадлежащей к «подлому народцу», такое. И как только не боится?

— Вот возьму сабельку востру да полосну тебя ею для ума, — услышал я в ответ. — А то ишь как осмелела — речи таковские мне сказывать.

А что, запросто полоснет. Гонору у него выше крыши. Вмешаться, что ли? Все ж таки она меня вылечила, можно сказать, с того света вернула. А как? Да проще простого. Я замычал, заохал, а для верности — вдруг не услышат стон — пару раз лягнул ногой по дощатой переборке. Это понадежнее.

— Никак проснулся твой ратник? — встрепенулся гость.

— Сон дурной приснился, — спокойно ответила бабка.

— А не подслушает? — не унимался тот.

— Кто подслушивает, тот тихонько лежит, а ентот, вишь, взбрыкивает, — последовал ответ.

«Ишь ты, — подивился я. — Получается, что я одной стрелой двух зайцев завалил. И пыл боевой кой у кого утихомирил, и себя обезопасил. А теперь что делать? Да слушать — чего еще остается».

— Ты ж вроде зареклась лечбой заниматься? Помнится, даже зарок кой-кто давал, — после паузы проскрипел гость.

— Займешься тут, коль сабелькой стращают, — недовольно откликнулась бабка. — Я уж и порчу грозила напустить на того, кто его привез, и сглазить его, он ни в какую — лечи, старуха, не то голова с плеч. Чистый душегубец.

— Так ты б и напустила, — ехидно заметил гость, — Али и тут смертный грех почудился? — И он скрипуче засмеялся, после чего у меня отпали последние сомнения.

То есть их и раньше практически не было, так, самую малость, а теперь и они бесследно улетучились. Долгорукий там сидит, больше некому. Князь Андрей Тимофеевич собственной персоной. Он же — мой будущий тесть.

— Хошь ты и князь, но с умишком у тебя худовато ныне, — безапелляционно заявила Лушка. — Сам помысли: порча не сразу в силу вступает, времечко ей надобно. И што мне с нее проку, когда моя голова с плеч упадет? Он и опосля уезжать не хотел — притулился к моему тыну и все ждал, пока хворый в себя придет. Целый день просидел. Пришлось выйти и сказать, чтоб езжал отсель, да пообещать, что поставлю я на ноги его боярина. Еле выгнала. Да перед отъездом посулил, ежели сбрехала, голову с плеч, а тот, как на грех, все никак в себя не приходил. Я уж все испробовала — ни в какую. Пришлось дурищу свою загнать, чтоб телом дыру закрыла, из коей его силушка убывала.

— А что за боярин? — настороженно осведомился Андрей Тимофеевич.

— Да не боярин он — так, сын боярский из худородных. Всего и слуг — стременной, и тот шальной, да второй, посмирнее. Да ты сам и глянь, ежели хошь.