Валерий Елманов - Царская невеста

Но все оказалось значительно хуже. Такое не могло мне присниться даже в самом страшном сне. То, что Долгорукий приурочил эту встречу со мной именно ко дню приезда в Москву царя, вовсе не случайно, я понял чуть ли не сразу, в первые же минуты откровенной беседы, едва Андрей Тимофеевич вывалил свои козыри. Да какие козыри!

Не прост был мой будущий тесть, ох и не прост. Это в карточной игре джокер бывает один-единственный, а в жизни… У Долгорукого их оказалось, как тузов, — аж четыре штуки, а самый главный из них — мое собственное оружие, то есть обвинение в отравлении Марфы Собакиной, причем организованном при моем непосредственном участии.

Дескать, есть у него видоки, которые могут показать и то, что я попросту притворился умирающим, дабы под благовидным предлогом попасть в дом к ведьме, и то, как я уговаривал старую Лушку продать ядовитые корешки. Как мне удалось подсунуть их Марфе и через кого — тут да, тут он не знает. Но в качестве доказательства можно ведь их и поискать на подворье Воротынского, да не просто поискать, а с умом.

Последнее слово Андрей Тимофеевич произнес с особым смыслом, и я это тоже понял как надо. Найдет он их. Обязательно найдет. Видать, есть у него человечек среди дворни Воротынского. Хороший человечек. Верный. Преданный. Но главное — готовый на все.

Тогда-то уж всем ясней ясного станет, почто князь Михайла Иванович держал тебя тайно, а царю-батюшке о том ни гугу. Вестимо, коль фрязин для таких надобностей нужон, то и сказывать о нем никому не след, — мстительно скрипел он.

Я тоже не молчал. Только он скрипел голосом, а я — зубами. От бессилия. Противопоставить что-либо его словам мне и впрямь было нечего.

— Так вот к кому Светозара ушла — к тебе, — произнес я медленно, пытаясь хоть как-то смягчить удар и взять тайм-аут на раздумье, пока он, опешив, станет гадать, откуда я прознал про нее.

Наивный! Нашел с кем тягаться! Моя слабенькая атака не то что не ослабила позиций Долгорукого, но и вовсе прошла впустую.

Верно домыслил, — нимало не смущаясь, подтвердил он. — Она и станет одним из видоков. С бабы на Руси спрос невелик, но тут дело особое, государево, потому и ее словеса тож в расчетец примут. А девка на тебя дюже зла и сказывать станет с охоткой. Мол, улестил ты ее, когда бабка Лушка заупрямилась, обещал, что женишься на ней, даже серьги подарил. Ну а опосля, когда слово не сдержал и даже подарок отобрал, она и решилась всю правду вывалить.

— Подноготную? — криво ухмыльнулся я, пристально глядя на Долгорукого.

— Сказываю же: больно зла она на тебя, — равнодушно пожал плечами тот. — На все согласная, потому как в обиде большой. Тут вам всем достанется — и тебе, и Михаиле Ивановичу. Потому и вопрошаю: согласен ли ты смолчать, покамест я добрый? А Воротынскому покаешься, что, мол, бес попутал. Я же князю поведаю, что тебя простил, снисходя к заслугам твоим ратным.

Если судить трезво — может, и надо было соглашаться. Не знаю, как бы я поступил, загнанный в угол его железной и почти непрошибаемой логикой, если бы не последние фразы. Получается, что я останусь в глазах Воротынского вором?!

Переборщил Долгорукий, явно переборщил. Конечно, я мог согласиться, а в утешение себе сказать, что главное — быть, а не казаться. Я и в самом деле так считаю.

Но тут напрашивается вопрос: «А в чьих глазах?» Если толпы, то оно и впрямь, черт с ней. Плевать мне на нее и на сплетни, которые ходят за моей спиной. Но мы с князем столько всего перенесли плечом к плечу, что стоило мне лишь представить его презрительный взгляд, как я взбесился.

Внутренне, конечно. Что со старика возьмешь? В морду не дашь, хотя кулаки и сжимались — еле сдерживался, а высказать все, что я думаю, тоже бесполезно. К тому же ничто так не услаждает слух, как бессильные ругательства поверженного врага. То есть они ему были бы только в радость.

Так что внешне я оставался спокоен. Почти. Во всяком случае, мне так казалось. Внутренне же… Цунами в груди, девятый вал под ногами — и впрямь еле равновесие удерживал, а в голове — вулкан, бесцельно плюющийся лавой ярости. Хотя стоп. Не бесцельно. Бешенство мне эту мыслишку и подкинуло.

— А ты не мыслишь, что я от великой любви к тебе на той же дыбе покажу на тебя самого? — ледяным тоном осведомился я.

— Не поверят, — после некоторого раздумья мотнул головой Андрей Тимофеевич. — Враз догадаются, что оговор со злобы. К чему бы мне тогда на тебя донос учинять?

— А к тому, что ты обещал мне уплатить за это страшное дело десять тысяч рублевиков, а уплатил лишь треть, — столь же холодно пояснил я. — Не смог больше найти. Я требовать их начал. Поначалу ты отсрочки просил, а потом мне ждать надоело, и я сказал тебе: «Либо деньгу на стол, либо…» Вот ты и решил меня упредить. Как тебе такой сказ?

— Не посмеешь, — хрипло выдохнул Долгорукий.

Но по глазам было видно — такого расклада он не ожидал.

— С чего бы вдруг? — пожал плечами я. — Ты — оговор, и я в ответ. Да еще добавлю кое-чего. Думаешь, я не знаю, от кого мать несчастной девушки зелье это получила? Ведьму твои люди спалили — тут и впрямь концов не сыскать, а вот там, если подумать, не все ниточки, что к тебе ведут, обрезаны.

— Я бил наугад. Единственное, что мне довелось вызнать у Михаилы Ивановича, так это то, что мать Марфы, уже после того, как царь выбрал ее дочь в свои невесты, передала ей некое зелье для чадородия. Остальное я додумал на ходу. Судя по тому, как покраснело лицо Долгорукого, бил я хоть и вслепую, но угодил в самое яблочко.

— Или ты решил, что я дряхлость твою стариковскую поберегу? Так мне на нее тьфу и растереть, — наседал я на князя, а для наглядности даже показал: и плюнул смачно под стол, и пошаркал там сапогом.

Получилось очень выразительно. И оскорбительно.

— Все одно — не поверят иноземцу. Наш род — исконный, древний. Мы от святого князя Михайлы Черниговского корень тянем, а ты — фрязин. Как ни тужься — не выйдет у тебя сковырнуть нас с тех высей, — выдавил он.

— Голос уже не на скрип — на скрежет похожим стал. Не иначе как достал я его, а вывести противника из себя — залог победы. Это в бою ярость полезна, да и то до определенного предела, а в споре…

Но не зря же мне мама еще в детстве говаривала, что я ни в чем меры не знаю. Намерения-то были у меня самые благие — вывести его из себя окончательно, только хорошо бы при этом не забывать — иное время, иные нравы, иная реакция на оскорбление. А у меня из головы вон, иначе я бы не сказал того, что вырвалось в следующий момент:

— Да я не только сковырну — я еще и, спустив штаны, в дерьме весь твой род вымажу, а на тебя лично, старик, вот такую кучу навалю — в жизнь не отмоешься. — И я обеими руками, широко разведя их в стороны, наглядно показал размеры. — Это прадеда у тебя Долгоруким прозвали, а тебя Вонючкой нарекут, и будешь ты Андрей Тимофеевич Дерьмо.