Валерий Елманов - Царская невеста

Каюсь, но я не оправдал его надежд. И в ноги не упал, и сапоги его вылизывать не принялся, моля о прошении, и даже не сказал ничего в свое оправдание. Ни словечка. А зачем? И так все ясно. Это вот с ней ничего не понятно. Что за мыльня такая? Обряд? Обычай? Или ерничает [84] Такой обычай существовал на самом деле — наутро после первой брачной ночи молодую жену отводили в мыльню. Связано, скорее всего, с тем, что новобрачная после потери девственности нуждалась в омовении. ? Тогда что задумал на самом деле?

Наше дружное молчание Иоанну пришлось не по душе. Он властно махнул рукой, чтоб все отошли еще дальше, и презрительно буркнул князю:

— Поди прочь, старый пес. Издаля на свою дщерь подивуешься, а тут неча…

Долгорукий не вставал, продолжая причитать:

— Царь-батюшка, смилуйся. Верой и правдой… всю жисть… сам себя порешу, токмо прости ее, неразумную…

Видя, что старик оказался непослушным, Иоанн махнул стрельцам. Подбежавший вместе с каким-то ратником Истома бесцеремонно подхватил Долгорукого под мышки и поволок к остальной толпе.

— Повинилась мне невестушка в любви своей греховной, — доверительно сообщил царь и снова сделал многозначительную паузу — вдруг непокорный фрязин все-таки начнет каяться.

Зря он. Не подумал. Лично мне терять нечего. Совсем нечего. А потому я уже не молчал.

— Господь есть любовь, — сообщил я ему. — И у нас с ней любовь. Как бог заповедал. А что до венца она случилась, так любовь времени не выбирает. Думалось, что невелик грех, — помнится, кто-то даже просватал ее за меня. Не помнишь, кто это был, государь?

И сам в свою очередь уставился на царя. Что, съел?

— Я иное помню, — буркнул тот. — Теперь вижу, что мы с тобой и впрямь по жизни связаны — не разодрать. Разве что с кровью. Даже баб одних выбираем. Потому ты жив останешься. Токмо не больно-то радуйся. Я тебе… — Он не договорил, указав на Машу. — А ее отпущу, не сумлевайся. Иную себе найду. Нетронутых девок на Руси в достатке, а надкусанные яблочки мне грызть несвычно, потому порченая баба без надобности. Опять же — нешто я зверь какой. — И по-волчьи недобро оскалился, неумело изображая ягненка. — Как ты сказываешь — от бога любовь? Ну вот. Неужто я, божий помазанник, кой свой род от самого Прусса ведет, брата римского Августа, да супротив господа пойду?

«Ишь ты. Даже в такую минуту и то не забыл ввернуть, — восхитился я. — Интересно, кто все-таки придумал эту нелепую легенду о происхождении Рюрика от Прусса, который, дескать, ушел со своими людьми на север? Ну прямо-таки Шер-Хан какой-то: «А мы уйдем на север, а мы уйдем на север». Или это не он говорил? — Но тут же попрекнул себя: — Нашел о чем думать! Тут Машу выручать надо, а ты в цитаты ударился… Вот только никак не пойму, от чего спасать, а потому неясно — как. Отпускать ее он, конечно, не станет — брешет, козлина. Но тогда какую казнь он для нее задумал?»

— И не боись. Не трогал я ее, — неверно истолковал он мое молчание. — Кого там трогать, егда она всю ночь в ногах у меня валялась да об своей любви сказывала. Меня ажно завидки взяли — и чем ты так улестил девку? Небось в заморских землях наловчился. Ну ништо, у тебя теперь времени в избытке будет, расскажешь еще, как да что. — Он заговорщически подмигнул мне. — Вот отпустим твою любовь и обо всем обговорим. Как мыслишь, заслужила рай твоя греховодница? Блуд до венца больно тяжек, к тому ж без покаяния она — не боишься, что грех ее в ад утянет?

Мамочка моя! Что же это делается-то?! Какой такой рай?! Какой ад?! О них как минимум лет через пятьдесят говорить надо, а то и через все семьдесят — восемьдесят! А впрочем, спасибо за откровенность, хотя оно и так было ясно: жить моей Машеньке осталось всего ничего. Думай, Костя, думай! Да поторапливайся! Счет уже не на минуты — на секунды пошел.

— Что, разлюбезная моя супружница, — тем временем обратился он к Маше, — соскучилась по мыльне-то? — И тут же ко мне, и кнут в руке. — На-ка вот хлестани лошадок напоследок, чтоб бежали попроворнее. Али не зришь, яко твоя ненаглядная трясется. Так и, упаси господь, захворать недолго, а кому она, хворая, сдалась-то? — И полюбопытствовал: — Ты хошь бы всплакнул при расставании, а то вон очи сухи, словно и не люба она тебе.

Я молчал. Отвечать что-либо — упускать мысль, уже всплывающую на поверхность. Перебьется. Да и не нужен ему диалог — он все больше солировать привык. С этой же целью — дать мысли побольше времени «на всплытие» — я медлил принимать кнут, который настойчиво совал мне Иоанн. Мое упрямство стало ему надоедать.

— Ну! — зло прикрикнул он, видя, что я не тороплюсь брать его в руки.

Кажется, царское терпение подошло к концу. Да и секунды уже не шелкали — дошелкивали свои последние мгновения, а в голове по-прежнему пусто и никаких догадок. Плохо начинать бой, когда понятия не имеешь, как тебя собираются ударить, но придется. Я взял кнут, тупо посмотрел на него, и тут в памяти всплыли слова друга Валерки. Почти дословно. Помнится, похвалил он меня как-то. Вот эта похвала в ушах сейчас и прозвучала:

«А ты молоток. Ловко выкручиваешься. Ловко и, главное, быстро. Может пригодиться… в случае чего… При всем уважении к нашим предкам и вообще к народу, скорость соображаловки у них была на порядок ниже, чем у нынешних людей. И не потому, что они тупые. Просто они думали так же, как и жили, то есть неспешно, сообразуясь с общим темпом жизни всего Средневековья…»

Она словно подхлестнула меня, заодно подсказав, что, если не знаешь, как именно действовать, поступай по наполеоновскому принципу, то есть ввяжись в драку, а там будет видно. Не знаю, действительно ли мусью Бонапарт это говорил или нет, да и какая мне разница, чьи слова. Главное — в точку.

Дальше сработал на автомате, словно во сне. Вроде и не особо быстро, но все равно помешать никто не успел — когда лошади от моего удара взвились на дыбки, что-либо предпринимать было поздно. К тому же конюхов навряд ли предупредили, что, кроме Маши, в возке быть никого не должно. Оно подразумевалось как бы само собой, потому ребятки на мое появление на облучке никак не отреагировали. Скорее всего, им было только сказано отпустить удила после удара кнутом, вот они и отпустили.

Первым дошло до Иоанна — я всегда говорил, что голова у него умная, жаль только дураку досталась, — который принялся истошно вопить:

— В лошадей, в лошадей стреляй! Златом осыплю, коль кто…

А дальше невнятное, да и не до того мне. Кнутом я лошадок больше не хлестал — и без того неслись как бешеные. А может, и впрямь понесли? Неважно. Потом разберемся. Стрельцы на обочине только машут факелами, но останавливать не берутся.

«Вот и хорошо, что править не надо, — радовался я как идиот. — Они и без вожжей по прямой пилить будут, не дадут стрельцы с дороги свернуть». Нет чтобы подумать, куда эта дорожка нас приведет, так я вместо этого полез успокаивать Машу, благо что меня откинуло прямо к ней при первом же рывке. Да и несподручно мне смотреть вперед — помимо снеговой крупы в лицо из-под копыт летели еше и шматки снега. А в сердце восторг неописуемый.