Татьяна Апраксина - Дым отечества

Впрочем, отметить ответ как дерзость мог бы — и готов — Уго де Монкада, но не Чезаре Корво, герцог Беневентский. Он — с напоминаниями или без — привычно держится так, словно именно он, а не его отец — наместник Господа на земле. Ни вылезший вперед него на дороге мальчишка, ни резкий от усталости ученый доктор не могут вызвать его негодования. Очередной благосклонный кивок, плавный вежливый жест. Все, что нужно обсудить в своем кругу, подождет — но и утомлять беседой сиенца тоже никто не будет. Пусть пьет вино и отдыхает. Доктору должно быть удобно. От этого пациенты только выигрывают.

Солнце уже начинает сползать за крыши, а птицы — устраиваться на ночь, когда во дворе опять поднимается суматоха. Прибыл Его Светлость Франческо Орсини, герцог ди Гравина. От его дома полчаса шагом, но расстояние тут наименьшая из забот. Посудите сами: услышать новости, послать доверенных людей на улицы проверить, не пустой ли это слух, выслушать отчеты, поднять своих, приготовиться к обороне, предупредить союзников — и только удостоверившись, что все в городе и вокруг города предупреждены, озаботились собственной безопасностью и не стронутся с места без приказа, отправиться посмотреть на внука. Естественно, с подобающим случаю сопровождением. Случай военный, счет сопровождающих переваливает за сотню. Конечно, во дворе всего несколько десятков. Остальные — снаружи. В большом зале резиденции Его Светлости герцога Беневентского на удивление людно. Здесь и основная часть пребывающей в Роме свиты, и всевозможные гости, и члены союзных семейств, и случайные любопытствующие, чье положение позволяет присутствовать при публичном объяснении двух господ герцогов. Свидетели и возможные участники столкновения между семействами. Да и Орсини явился со всей возможной пышностью. Вся толпа заинтересованных лиц и любителей поглазеть размещается в зале не без труда — да и дышать тяжело, при таком-то количестве людей и факелов — но, как говорится, в тесноте, да не в обиде; в толчее — зато в гуще событий. По мнению людей, стоящих вплотную к креслу под балдахином, в котором застыл хозяин дворца, ди Гравина — большая наглая жаба. Зеленая — родовые цвета,

надутая для солидности, вместо пупырышков — шитье, пуговицы, украшения, все, что выпирает с бархата и шелка. Жаба двигает задней лапой по ковру, надувает горло и оскорбленно булькает.

Жаба возмущена и разгневана. Жаба в своем праве — с существованием арбалетной стрелы не поспоришь. Жаба бросается обвинениями одно тяжелей другого… и только понимающий человек увидит, что жаба делает это очень осторожно. Глупые земноводные живут до первой цапли, трусливые — до второй. Франческо Орсини вырастил внуков и намерен вырастить правнуков. Он не хочет войны. Но он готов рисковать, чтобы заранее занять высокий берег, на случай, если война все-таки начнется. Главное для него сейчас — надавить при свидетелях, вытребовать внука и уехать с ним. С живым. А там посмотрим. Посмотреть есть на что. Герцог Беневентский — полукровка, наполовину ромей, наполовину толедец, папин сын, белый камень, желтый камень, черный камень, улыбается любезно, не двигается, кажется, и не дышит. Сейчас — статуя. Что сделает в следующий момент — неизвестно. Может быть, ступит с помоста, сделает три шага вперед — и снесет Орсини голову, как быку на арене, в одно движение. Их колющим ударом положено убивать, быков. А герцог в эту игру играл всего однажды.

Вышел, постоял на песке, посмотрел на быка, шагнул, развернулся и ударил. И даже кровь хлынула мимо. Гостя нужно выслушать и укротить, не теряя лица. Отвечать так, чтобы ни один человек в зале и за его пределами даже не заподозрил, что герцог Беневентский позволит хотя бы тени вины за покушение пасть на себя. Я понимаю ваши скорбь и возмущение, говорит герцог. Ваш доблестный внук стал жертвой наших общих врагов, говорит герцог… и даже сторонники Орсини в зале склонны ему верить. Друзья дома Корво не стали бы стрелять в ценного заложника, который и так всегда под рукой, друзья дома Орсини знали бы, как одевается Марио, и не ошиблись бы мишенью. Конечно, ради удачного случая, думают зрители, и Корво бы пожертвовал заложником, и Орсини — внуком, но нет же этого случая. Ни тот, ни другой не готовы — и значит оба не виноваты. Истинные виновники будут найдены и наказаны, говорит герцог. Очень строго наказаны — и непременно с вашим участием. Что же до Марио… уверены ли вы, Ваша Светлость, что и впрямь желаете забрать юношу? Уверены? А не хотите ли вы выслушать мнение человека, который сейчас заботится о его здоровье? Кто это? Синьор Бартоломео Петруччи да Сиена был так любезен, что, только узнав, кто ранен, примчался сюда — и не отходит от вашего внука. Сейчас, повинуясь приказу высказаться — да полно, какое там, получив возможность говорить за половину минуты до того, как синьор Петруччи вступил бы в беседу сам, не прося позволения, почтенный философ совершенно нелюбезен. Те, кто не вспомнил до сих пор, кто он такой и какого рода, спешно вспоминают сейчас, в момент, когда Бартоломео-сиенец выступает вперед, поближе к жабе. С герцогом ди Гравина синьор не лекарь, но большой знаток врачебной премудрости,

говорит не так, как говорил бы с правителем Сиены или там с Его Святейшеством, а чуть менее почтительно, то есть, непочтительно вовсе — что и неудивительно, поскольку его родня правит городом, а в Роме, помимо Орсини, есть и другие не менее сильные династии. Зал восхищенно внемлет тому, как высокий человек в темном одеянии, разбавленном лишь небольшим количеством серебра, беседует с напыщенной, негодующей жабой. Здесь на стороне Орсини останутся только его приближенные, да и то не все, потому что из объяснений, которые даются герцогу ди Гравина, следует, что он — своему внуку первый враг, поскольку желает непотребного… и почему-то всем в зале, включая стражу у дверей и окон, включая пажей и музыкантов, очень легко понять, почему непотребное является таковым. Очень уж выражения доходчивые.

— Ваша Светлость, — с невыносимой вежливостью повторяет философ, — мальчика еле довезли сюда и он едва не умер здесь. Того, кто возьмется переносить его по улицам сейчас, можно уже вешать — он убийца. У Марио снова откроется рана или обе раны, а в этом случае любая щель в повязке приведет к смерти за час-другой. Может быть, быстрее, потому что ваш внук очень слаб. А может быть, и щели не потребуется, если кровь пойдет прямо в легкое. Тогда он не задохнется, а захлебнется.

— Что будет, если оставить моего внука здесь? — резко спрашивает Орсини. Он не знает, как сейчас следует обращаться к собеседнику — и потому никак к нему не обращается.

— Я не предсказатель, к сожалению. — философ отвечает герцогу тем же. — Если Господь будет милостив к нам, если не начнется горячка, если ваш внук окажется достаточно силен… через две недели он встанет. Зал дружно замирает, потом ошеломленно выдыхает. Две недели — пустячный срок для тяжелого ранения. Другого, может быть, уже назвали бы шарлатаном и обманщиком, засмеяли бы и заклеймили позором, но синьору сиенцу в Роме верят, имеют основания верить, особенно после скандальной операции, проведенной совместно с доктором Пинтором. Тот больной — сейчас в зале, и пусть лишился руки, но зато живехонек, а его уже отпевать собирались. Гость, которому оставлено достаточно лазеек, начинает требовать от хозяина расследования, розысков, наказания и мести. Это — надолго, но свита герцога Беневентского украдкой переводит дух. Пронесло, обошлось, жаба не наквакала большую грозу. Все это — ерунда, ритуал для солидности…