Евгений Витковский - Земля Святого Витта

— Пушные товары, семга, лососина, сиг? А может быть, точильный камень? — Не дожидаясь ответа, старец гибкими пальцами таможенника заскользил по мешкам Веденея. По выемкам и округлостям он распознавал стойки, фигурки, круги, молоты, — всё, из чего состоит средней цены молясина, — слишком дорогих товаров на всякий случай в мешок Веденею класть не стали. Разное слыхал гипофет о Вечном Страннике, но никто не говорил ему, что здесь, у Свилеватой тропки, старец выполняет функции таможенника. У хребта Великого Змея!..

— Идем, — сказал старик неожиданно сильным и красивым голосом, — Идем — к брошенным деревням, к бедным городам, к грязным рекам, к стонущим поселянам, к хрипящим бурлакам, к дедам, к отцам, внукам, ко всем, кто уже загублен, ко всем, кого губят сейчас. Идем, Веденей Иммер, гипофет Старой Сивиллы! Идем. Отворяю врата.

Веденей струхнул и попятился, — притом не зря. Вечный Странник извлек из складок плаща двухвостый, свернутый в форме лозы жезл и взялся за концы обеими руками. Круглая рамка дрогнула и поплыла над землей. Старик двинулся по склону вверх, вглубь лесонтудры. Веденей ухватился за полу его плаща и пытался не отставать. Через полверсты рамка дрогнула и завибрировала. Из лозы выпрыгнула искра, ударила в землю; во мгновенном свете Веденей увидел, что стоят они совсем рядом с широкой, светло-зеленой полосой — со Свилеватой Тропкой. Земля дрогнула. Кажется, старец и вправду знал — где у Змея голова, где хвост, где они сливаются в одно целое.

Дрожь в почве нарастала. Веденей опасался, что завалится на спину; мешки здорово мешали. Он приготовился опуститься на четвереньки, когда Мирон с проклятием отпрыгнул назад и потащил за собой гипофета. Единым клубком скатились они с выпершего из ровного места холма.

— На голове стояли… — выдохнул Мирон, отирая чело. С лица его слетел капюшон, Веденей присмотрелся в потемках и сжал зубы, обнаружив, что сильно ими стучит. Морщинистый, горбоносый, костистый череп, целиком лысый, резкие скулы, сильно запавшие глаза, тонкие губы, с которых потоком лились древнейшие ругательства; теперь Веденей понял, почему Вечный странник — во всяком случае, в легендах — никогда не откидывает капюшона. Это лицо перепугало бы в любом доме Киммериона не только детей, но и взрослых. Оно было опалено нечеловеческим огнем и темным знанием, словно Вергизов спустился к источникам горячих ключей Верхнего Рифея, прошел сквозь потоки лавы и вновь вышел к людям, — только зачем?.. «Да уж крещеный ли он?» — с тревогой подумал киммериец, человек довольно набожный, как и все в Киммерии; Киммерия гордилась тем, что житие Святой Лукерьи Кимерийской, жившей по европейскому календарю в двенадцатом веке, состоит всего из трех слов: «Пришла, окрестила, ушла». А вот расположенную к югу от Киммерии Чердынь еще только в одна тысяча шестьдесят втором Святой Иона уговорил креститься. С Чердынью у Киммерии было вечное соперничество, хотя та давно захирела до полной нищеты и даже до того, что ударение в названии города жители стали ставить на первом слоге — верх самонеуважения. Но Веденей оторвался от богоугодных мыслей и кинулся проверять мешки: не повредился ли товар. Нет, упаковано было на совесть. Мирон встал и неуловимо вернул капюшон на место. Лозовидный жезл в его руках горел синим пламенем.

Пятисаженный кусок Свилеватой Тропки, взгорбившись на два человеческих роста, очищался от приставшей грязи, тины и снега. Плоская голова доисторического чудовища растягивалась; Веденей догадался, что Змей выплевывает свой давным-давно заглотанный хвост, чтобы ответить наглым нарушителям покоя. Веденей бывал в юные годы на севере, на отмели Рачий Холуй, видал тамошних раков, к концу лета нагуливающих вес в полтонны, — но одна лишь голова Змея была раз в десять больше такого рака. Впрочем, испытав только что шок от лицезрения черепа и лица Мирона, Веденей испугался Змея меньше, чем можно бы ожидать.

— Слепой и глухой, — одними губами сказал Мирон, — а сейчас все равно ругаться начнет.

Змей сплюнул длинный, сильно измочаленный конец хвоста, разверз трехсаженную пасть и обрушил на пришлецов поток гремящих, скрипящих и хрустящих звуков. Веденей не без удивления признал в этом грохоте членораздельную речь; впрочем, Змей говорил на старокиммерийском, на языке, давно превратившемся в мертвый, хотя общепонятном для уроженцев Киммериона. Веденей знал этот язык лучше прочих горожан, он знал его как язык вполне живой: именно на нем пророчествовали сменявшие друг друга над серным треножником старухи-сивиллы, с которыми приходилось иметь дело всю жизнь, — работа гипофета как раз в том и состояла, чтобы пророчества записывать и растолковывать. Первое он исправно делал с детства, второго толком никогда не умел, точней, не умел вовсе, — за это он, надо думать, и был откомандирован изучать Новых Русичей.

— Не люблю гамма-лучей, — грохотал Змей, — сколько раз говорил тебе, не люблю гамма-лучей. Я тебе не… — Веденей не знал слова, но понял, что имеется в виду некая донельзя презренная, к тому же мелкая ящерица, — И зачем я тебя терплю? Лежу себе, молчу, думаю…

— Голый хвост сосу, — тихо добавил Вергизов на современном русском, а Змей продолжал бубнить на старокиммерийском:

— Извлекаю скудные питательные соки! — Змей вознес слепую голову еще выше, и она затерялась в вечернем тумане.

— Теперь — быстро! — бросил Мирон, подхватил Веденея; одним невозможным прыжком перенес и себя, и киммерийца, и тяжелые мешки на западную сторону трехсаженной канавы, постепенно заплывающей черной слизью. Солнце зашло окончательно.

Провожатый летел в туман и холод, и хорошо было в этом галопе только то, что ноги не успевали уйти в трясину. Стемнело окончательно, но под ногами светилась плесень, при желании Веденей мог бы глянуть и на мерцающий циферблат своих дорогих электронных часов, принесенных офеней из Гельветской Кимврии, или, если говорить по-новорусски, из Швейцарии. Провожатый не оборачивался, он словно знал, что Веденей бежит за ним след в след. Веденей всерьез заподозрил, что Вергизову дан таинственный дар «четвертого глаза»; третий, меж бровей, у всякого есть, только пользоваться им не всякий умеет, а вот четвертый, на затылке — там, где у прочих лишь малая впадинка — лишь у тех, кто ведет прямой род от Великих Пресмыкающихся, о которых кое-что известно только Наиболее Посвященным. Такой глаз называют драконьим, или же змеиным, — зачем он нужен, никто не знает, но глядеть им, говорят, можно.

Наконец, почва под ногами стала ровной и менее топкой. Странник остановился и повертел капюшоном. Веденей поежился. Он впервые находился во Внешней Руси, Герцогстве Коми, как там еще эти места называют. Мешки уже натерли ему спину. Как, однако же, офени такую тяжесть на себе всю жизнь таскают? Впрочем, ходят они по какой-никакой, а все же по дороге, — не по болоту. Веденей позавидовал. Больше ста поколений ушло на то, чтобы потомки кимров, кимбров и кимвров протоптали тропу из Кимр на Киммерию. Кимры и основаны-то были как последнее место отдыха офеней, где можно сменить сапоги и топать дальше, в пределы Тверского княжества, к таинственному Арясину. Больше трех тысячелетий топтали офени малоприметную тропку, прикидываясь то безумными биармийцами, то степенными лукоморичами, то погорелыми опоньцами. Но сгинула и рассеялась Биармия, оторвалось от Морской Луки и унеслось далеко в океан сластолюбивое Лукоморье, совсем неизвестно куда запропало Опоньское царство, хотя нынче объявилось другое, с похожим названием — Япония, но родства меж ними — киммерийцы знали точно — не имелось никакого. Всё дальше и дальше к югу от Киммерии отодвигались дороги, связывавшие Великую Русь с Сибирью: зачахла златотекущая Мангазея, впала в ничтожество Чердынь, даже Тобольск, древняя сибирская столица, постепенно хирел. Из всех великих царств и республик северо-восточной Евразии осталась одна лишь Киммерия, да и то потому, что не значилась ни на каких картах. Стоило это ей невероятных усилий, а если быть точным — то огромных взяток, которое и в Новгороде Великом, и в Москве, и в Санкт-Петербурге, потом опять в Москве — брали охотно, а в нынешней Москве, имперской, — еще охотней, чем раньше.