Алексей Махров - Хозяин Земли Русской. Третий десант из будущего

В Санкт-Петербург мы, что называется, «заскочили на минуточку». Честно говоря, я и раньше не одобрял Петра I за его идею устроить столицу в такой опасной близости от границ. Последние события лишь подтвердили мою правоту. Столица, в которую могут «заглянуть на огонек» войска противника, — не столица! Правда, в 1812-м французы заглядывали в Москву именно «на огонек», да и немцы в сорок первом… но все же не так неожиданно. Да и Ленинградская блокада у меня из головы не идет. А потому, как говаривали (или будут говаривать — некогда мне за литературными новинками следить!) персонажи чеховской пьесы «Три сестры»: «В Москву, в Москву!» Решено и подписано: столицу переносим в Первопрестольную. Вот только доделаю кое-что. Напоследок…

Вообще-то я не слишком вожделею внешних атрибутов власти. То есть все эти парадные выходы, приемы, внешняя мишура — все это мне не требуется. Я вообще считаю, что если у тебя власть есть — это и так должно быть всем видно. Вот как, например, у Димыча в Стальграде. Он ведь не в генеральском мундире по своим владениям ходит, а все его в лицо узнают. Димка рассказывал, что иной раз он по заводу идет, вроде ни с кем ничего, а в это время споры прекращаются, производительность увеличивается, да и народ как-то… подтягивается, что ли. А ведь он один, ну, вдвоем с кем-нибудь шагает, без помпы, без охраны, без конвоя…

Может, у меня так же, может — нет, но только сегодня — случай особый. Сегодня придется быть при полном параде, потому как сегодня дело предстоит историческое. Эпохальное, я бы сказал…

На Марсовом поле — океан народа. Такое ощущение, что сюда собрался весь Петербург с окрестностями. Вдоль по периметру парад-плаца выстроились войска: часть гвардейских полков, московские полки, отныне приравненные по статусу к гвардейским, казаки. Погода преподнесла один из тех редких, но приятных сюрпризов, которые нет-нет да и встречаются в нашей жизни. В ноябрьском небе Санкт-Петербурга — ни облачка, солнце горит начищенным пятаком. Сияющие штыки, сияющие клинки, сияющие сапоги, сияющий приборный металл, сияющие лица — короче, все сверкает и прямо-таки лучится гордостью от победы. Плюс к этому — новенькие парадные мундиры, белые лаковые ремни. В общем, не войско — картинка!

По углам расположились «медведи». Их башенные стрелки изредка проверяют сектора обстрела, переводя прицел пулемета с одной цели на другую. Выглядит это устрашающе — словно большой сытый хищник в полусне приподнимает голову и взрыкивает.

А на самом парад-плаце выстроены в колонны другие войска. У этих ничего не сияет: штыки и клинки — по причине отсутствия, сапоги — да они ваксу видели дай бог, чтоб неделю тому назад, ремней не наблюдается — не положены им ремни, мундиры изодраны, а уж лица… Небритые, осунувшиеся, головы опущены…

На Марсовом поле выстроены взятые в плен русские и британские войска. Двадцать пять тысяч триста сорок два рядовых, девять тысяч восемьсот три сержанта и унтер-офицера, десять тысяч триста шестьдесят восемь обер-и штаб-офицеров, сорок два генерала и три адмирала. Всего вместе — сорок пять тысяч пятьсот пятьдесят восемь человек. Правда — это не все. Еще почти двадцать тысяч пленных на всеобщее обозрение не выставили: раненые, покалеченные, в общем — убогие. Их народу показывать не стоит: еще жалеть начнут. А этого нам не требуется…

Пронзительно гремят фанфары, и на Марсово поле в сопровождении лейб-конвоя и «ближнего круга» выезжает императорская чета. То есть мы с Мореттой-Татьяной. В открытых белоснежных «Жигулях».

Сначала я собирался принимать «парад» на своем любимом изабелловом жеребце, получившем за доброту и кротость нрава звучное имя Маньяк. Но в последний момент отказался от этой идеи: укротить его с помощью шпор, хлыста и ненормативной лексики я могу, но на окружающих это обычно производит гнетущее впечатление…

Иногда я задумываюсь: от всей ли души подарили мне этого непарнокопытного убивца московские купцы или все-таки преследуя некие, неизвестные мне темные цели? Прежде чем я обуздал это строптивое, обладающее исключительно высоким самомнением и на редкость подлым характером существо, мне пришлось проверить песок манежа на мягкость всеми частями моего бренного тела. Все дело в том, что поначалу, вдохновленный воспоминаниями об учении дедушки Дурова и Александра свет Невзорова, я пытался действовать исключительно лаской и уговорами. Вершиной этого метода воспитания стала попытка Маньяка упасть на землю и перекатиться с боку на бок, причем я, как он полагал, останусь в седле. По крайней мере, в начале этого маневра. Не знаю, что бы со мной было, не успей я высвободить ноги из стремян и отскочить в сторону, но после этого я плюнул на весь свой невеликий запас гуманизма и любви к животным, послал куда подальше Дурова с его уголком и Невзорова с его гиппофилией, а Маньяк тут же свел близкое, длительное и крайне неприятное для него знакомство с хлыстом, которое он запомнил навсегда. С тех пор у нас с ним установился вооруженный нейтралитет, по условиям которого он, в общем, терпит меня на спине, а я раз в день осчастливливаю его горбушкой с солью и воздерживаюсь от применения шпор и хлыста. Но, тем не менее, я не гарантирован от его хитрых и подлых фортелей. А ну как ему придет в голову побаловаться при всем честном народе?..

Моретта сидит на заднем сиденье, а я стою рядом с водителем — унтер-офицером из состава лейб-гвардии бронекавалерийского полка. Вместе мы объезжаем колонны пленников. Иногда я чуть трогаю водителя за плечо, «Жигули» останавливаются, и я пристально вглядываюсь в кого-нибудь. Это оказывает на всю колонну шоковое воздействие: многие опускают головы еще ниже, некоторые норовят опуститься на колени. Рано еще, рано, по сценарию другое задумано…

Наконец объезд завершен. Автомобиль останавливается у невысокой трибунки, на которой в картинном, тщательно спланированном беспорядке стоят мои ближние. Отдельной группкой рядом стоят свежепроизведенные молодые подпоручики, из числа уцелевших после юнкерско-кадетского восстания «павлонов», николаевцев и михайловцев. Чуть в сторонке — все тридцать семь выживших кадетов. В офицеры они не произведены — это уже было бы слишком, но на груди у каждого неброско поблескивает Георгиевский крестик.

Сзади раздается мощный рев двигателя. Это подъехал на еще одном «медведе» Димыч. Ему удалось уговорить меня использовать броневик в качестве трибуны. Я упирался как мог, но он, зараза такая, сумел перетянуть на свою сторону почти все мое окружение. Видите ли, броневик символизирует мощь оружия и автопрома! Когда эту белиберду повторяли, словно ученые попугаи, Ренненкампф, Шелихов, Гревс и Духовский — я еще держался, но когда Татьяна со своим милым акцентом заявила мне: «Если ты будешь говорить с броневика, милый, то это будет символизировать мощь нашего оружия и нашей промышленности», — я сдался. Хотя меня до сих пор не покидает ощущение, что плевать Димычу на автопром, а вот над историей похихикать хотелось…