Димыч - Последний князь удела

Вновь послали человека к аптекарю Клаусену, у него велели спросить из какого растения или животного выделывается этот странный компонент, и делалось ли для царевны ещё чего-нибудь.

Ответ старого алхимиста меня ошарашил, тот поведал, что интересующее меня вещество суть сгущённый сок индийского мака, известный мне как опий. Помимо него он приготовлял для доктора-француза пару настоек и для голландца отвар и мазь.

Вызванные к дворцу Павел Ситадин и Богдан Хамей были крайне раздосадованы. Давать мне отчёт они не собирались, вопросы с моих подсказок задавал Годунов.

-От чего царевну Феодосью лечили? - грозно хмуря брови вопрошал боярин.

- От скопления слизи и происходящем оттого переполнении ею телесного вместилища,- довольно чисто на русском ответил француз, назвавшийся Павлом Цитадином.

-От болезни именуемая по-латыни ' ангина', вызванной переостужением крови,- в свою очередь с лёгким акцентом поведал голландец, представившийся Болдуином Хамеем.

-Чем лечили?- так же строго спрашивал Борис Фёдорович.

- Настоями для разжижения вредной слизи, и чудесной тинктурой для облегчения страданий и исхода вредных субстанций,- Павел Цитадин, похоже, всерьёз верил в ту ересь, которую нёс.

- Мазями на перце для согревания больного места да отваром для умягчения горла изнутри,- поморщился от необходимости открывать секреты профессии доктор Хамей.- Да ещё давали в питье порошок из кости инроговой, князем Угличским присланной, да токмо от него никоего облегчения не происходило.-

Борис Фёдорович вопросительно посмотрел на меня.

-Недокладывали наверно снадобья чудесного, али неверно растирали,- отмахнулся я от предположений о неэффективности доставленного из Углича лекарства. Собственно вера в него и дала мне возможность распоряжаться лечением больной царевны.

-Известно, что порошок из рога редкого индрик зверя помогает лишь в смеси с тёртым безуй-камнем, - слегка надменно сообщил голландец Болдуин.

Француз в спор не вступал и скучал, или делал вид что скучает, с отсутствующим видом. Внимательно посмотревший на него Годунов промолвил:

- А можа правда не лечили прямым обычаем, да зелья инрогова скоко потребно не клали. Надобно осмотреть палаты домовые сих дохтуров-то.-

Кликнув стрелецкого голову, конюший боярин велел ему с караулом и понятыми идти повальным обыском на дворы иноземных врачей. Павел Цитадин побледнел самым заметным образом.

Уже через три часа сыскные мероприятия дали результат. В спальне француза нашли завёрнутый в бархат маленький, размером в ноготь большого пальца, кусочек рога. С торжеством доставленный ко дворцу, этот раритет стал главной уликой обвинения.

- Яз взял испытать, верно ли сие средство 'панацея' многими искомая,- оправдывался Цитадин.

У Хамея не нашли ничего, и он пенял своему незадачливому коллеге:

- Омне игнотум про магнификум ест.-

-Чего молвишь изменнику?- насторожился Годунов.

-Чего не ведаем, то мним за великое, - ответил голландец. - Издавна известно, что сей рог не 'панацея', також как и безуй-камень. В каком же юниверсуме этого глупца учили, раз сих простых истин не знает.-

-Ноли ноцере,- влез я со своей недавно возобновлённой в памяти латынью, обращаясь к Цитадину.

-Не навреди,- перевёл я Борису Фёдоровичу под изумлёнными взорами иностранных докторов.

-Прасенте медико нихил ноцет, - парировал за опешившего коллегу Хамей.

-Баешь, с доктором ничего не вредно?- мне захотелось подстроить заносчивому врачевателю логическую ловушку.- Медикамента героика ин ману империти сант, ут гладиус ин декстра фуриози.-

- Сильное лекарство в руке неуча, словно меч в деснице безумного, - продублировал я мало что понимающим окружающим.

- Си дживатур, натура лаудатур, си нон дживатур, медикус аккусатор,- не отступал заулыбавшийся голландец.

-Молвит, де, ежели полегчало - благодарят природу, ежели стало худо - винят врача, - мне приходилось перетолмачить беседу для хлопавшего глазами Годунова.

- Натура санат, медикус курат морбос, - припечатал я Болдуина, мысленно благодаря своего учителя латыни Головина.

- Лечбу творит дохтур, но излечивает природа, - оттранслировал царскому шурину.

-Какая-такая природа? От Бога все милости,- недоумевал тот.

-Игноти нулла куратио морби,- не признавал своего поражения голландский доктор.

-Эт верно, неведомую болезнь не вылечить, а как её изведать коли болящего не зришь, - пришлось мне согласится с заморским эскулапом.

После этого краткого диспута, всю неприязнь ко мне заезжего медика как рукой сняло, что было по-настоящему удивительно, учитывая печальные события, происходившие вокруг.

Доктора Цитадина грубо скрутили и утащили стрельцы. Его будущей судьбе было не позавидовать. Мне было непонятно, лечил ли он крохотного ребёнка огромными дозами опиатов с умыслом или по глупости, но в том, что это в ближайшее время это станет точно известно - не сомневался.

После моего малого триумфа и признания иностранным врачом моей некоторой компетенции, дело явно пошло на лад. Хворую девочку перенесли в гораздо лучшую, светлую комнату, стали обтирать и отпаивать разными настоями. Удалось даже добиться, чтобы к больной пускали доктора Хамея, хотя осматривать и слушать царевну ему всё равно приходилось из-за устроенной из ткани ширмы. В заботах о царевне Феодосии прошло время до Рождества. В присутствии посторонних я начинал истово молиться, и любопытных практически сразу как ветром сдувало. Девочке потихоньку становилось лучше, и вместе с ней оживала её мать, иссушённая тяжёлыми думами о дочери. Я знал, что царице Ирине Фёдоровне несколько раз не удавалось выносить ребёнка, и над Феодосьей она тряслась как над самым ценным Божьим даром. В общем-то это было не совсем характерно для этих времён, к ранней гибели детей тут относились как к неизбежному злу. Некоторые священники утешали отцов и матерей тем, что обещали им заступничество их безгрешных умерших младенцев перед Господом за грехи родителей.

На рождественском всенощном бдении меня поставили почти рядом с государем Фёдором Ивановичем, что было проявлением высочайшей милости. В терем Годунова для моего пропитания ежедневно торжественно доставляли блюда с царского стола. Хотя приносили их остывшими, и не особо вкусными, это являлось небывалой честью. Если боярин находился в доме, он всегда трапезничал со мной, таким образом разделяя царское благоволение.

За ужином, на третий день святок, в застольной беседе, царёв шурин произнёс:

- Признался фряжский немец, пёсий сын, Павлушка, что нарочно хотел государеву дочь погубить. Седмицу запирался, а потом изнемог и открылся.-

К таким признаниям под лютой пыткой я относился скептически, но всё же уточнил: