Денис Чекалов - Кровь дракона

В подтверждении своей правоты, он громко рыгнул и сплюнул на дорогой ковер.

— Я пытался с ней совладать, — откуда-то из-под стола донесся гнусавый голос. — А она мне два зуба передних выбила. Сквернавка. Теперь я свистеть не могу, только слюни пускаю.

— Кто же ей помогает? — недоуменно спросил Бардин, разводя руки в стороны. — Мы все на стороне великого и могучего мага и чародея. Зачем нам эта глупая нимфа?

— Хорос, Лель и прочие, те, о которых умные люди уже знать не желают. Забытые боги помогают забытым волшебницам и нимфам. Пока хоть один человек вспоминает их добрым словом, они наполнены силой.

— Разве можно запретить думать и уничтожить память? — засомневался Воротынский.

— Если хотите власть получить, вкусно есть, сладко спать — то сможете, — отрезал Велигор. — Тем более, что скоро придет на помощь вам воинство сильное, на вид странное. Но в их руках ваша будущая судьба.

Ободряя и подбадривая собравшихся бояр, изрядно напуганных скорым на расправу колдуном, Велигор и сам хотел бы верить, что люди, которых он спас, а некоторых вообще вернул к жизни, сумеют помочь ему.

От царя еще совсем молодого шла какая-то огромная сила, только на престол взошел, а уже все хочет к рукам прибрать. Нужно спешить. Бояре помогут царя свалить, а чужеземцы убьют нимфу, которая стала связующим звеном между прежними богами славян и нынешними людьми.

— Я ценю тех, кто мне верно служит, — напоследок сказал Велигор. Он достал из широкого плаща старинный свиток и протянул Воротынскому. — Вот грамота, в ней сказано, что ты есть прямой наследник безвременно почившего боярина Никифорова. Все, что было накоплено им и его семьей за долгое время, — твое. Бери и помни, кто твой хозяин.

Воротынский замер от неожиданности, а потом ринулся к колдуну, чтобы поцеловать у него руку. Велигор не стал дожидаться наследника, потому что терпеть не мог слюнявых поцелуев. Потому он счел за лучшее эффектно удалиться в клубах дыма и свете адского пламени.

Сам вид Петра, как лук натянутого, утверждал Спиридона в его догадке. Своей семьи парень не имел. Когда было ему года три, ехал он с родителями и старшим братом, тоже еще ребенком, с ярмарки, после продажи берестяных поделок, которым занималась вся семья. На пустынной дороге напали лихие люди, отобрали жалкие гроши, лошадь с повозкой, а седоков убили. Спиридона заметили после, и просто зашвырнули в лес, в кусты, вместе с маленьким лукошком и лежащим в нем пряником, купленным на ярмарке.

Там его и подобрал ехавший через время Петр, обращался, как с родным, и до, и после рождения сына, и парень был истово предан ему. Видя горе хозяина, понимая желание мужчины, главы семьи, отомстить за гибель сына — и тем самым не сына вернуть, ибо сие невозможно, но хотя бы видимую справедливость восстановить — парень страстно хотел помочь Петру, возвратить ему прежнюю уверенность, надежность, достоинство.

Слышал Спиридон разговоры не только о мельнике, боярском колдуне, но и о потворной бабе, живущей глубоко в лесу. Знала она, кто приближается к ее избе, и, если не хотела видеть просителя, умела закрутить его ложными тропами, которые в конце выводили изнемогшего человека к тому же месту, от которого он шел. Но если решала помочь, то исполняла желания честные, вреда хорошим людям не наносящие.

Решил Спиридон идти к колдунье, за хозяина просить, одарив ее за труды достойно.

Утром, сказавшись больным и хрипло кашляя, остался в своем углу за занавеской, дожидаясь, пока уйдет хозяин, а затем и хозяйка, полоскать белье на речку. Спрыгнув с лавки, выдвинул сундучок, содержавший все его достояние, представлявшееся парню столь же богатым, как и царская казна.

Вынул из него плетеную корзинку, с которой спасся от разбойников, взял тряпицу не первой свежести и уложил в нее камешек, найденный на берегу реки, имевший форму сердечка и изумительно гладкий, первую сделанную в учении самостоятельно вещь — плетеный кожаный поясок, легкая кривоватость которого восполнялась усердием, проявленным при его изготовлении, да сухое осиное гнездо, которое он часто разглядывал, удивляясь совершенству строителей — это были главные ценности для приношения.

Кроме того, положил в корзинку левашники с брусничным вареньем, да опресноки. Подумав, добавил связку сушеных грибов, три румяных яблока-скрута. И, неизвестно зачем, положил комок сандрика, рачительно запасенного, благо вокруг в изобилии росли кусты можжевельника. Принятие таких даров, по мнению Спиридона, обязывало колдунью к оказанию весьма существенной помощи.

Едва дождавшись воскресенья, возвратясь с семьей из церкви, взял из своего сундучка завязанную в уголок тряпицы мелочь, что давал ему Петр, да Аграфена подбрасывала на пряники, отправился парень в лес, искать помощи у колдуньи. Красное зимнее солнце, уже говоря о весне, поднялось над горизонтом повыше, торжественно просвечивая сквозь опушенные инеем деревья, вздымающиеся к голубому светлому небу.

Хотя Спиридон сошел с дороги, приблизительно зная, что ведунья живет недалеко от лесного источника в самой середине леса, куда никто не ходил, боясь встречи с ней, идти было легко, ноги не вязли в снегу нехоженом, и у парня мелькнула мысль, что колдунья видит его и ждет, разрешая приблизиться. Это соображение заставило его несколько оробеть, но решимости не убавило.

Неожиданно перед ним открылась просторная поляна, в центре которой вода тонкой струйкой бежала из источника и пропадала среди лежавших вокруг камней, влажных, но не покрытых снегом и льдом. Чуть в стороне стояла деревянная избушка, почти скрытая ветвями растущей рядом сосны. Сквозь них пробивался дым из печи, выходящий через приотворенные двери.

Постояв на опушке, собираясь с духом, Спиридон подошел к избе. Тихонько постучал, вопросив в приотворенную дверь: «Есть кто живой?» В ответ послышалось приглашение: «Входи, не бойся, дверь открыта» — голос был ясный и удивительно нежный.

«Господи, оборотни», — мелькнула мысль. — «Шел к колдовке, а забрел в дом молодицы. Не иначе, заплутало меня чародейство».

— Раз постучал, входи, имел храбрость на путь решиться — не теряй ее, когда пришел, — вновь раздалось из-за двери.

Перекрестившись, парень вошел в избу. Пахло в ней дымом, топили по-черному, но он не докучал, глаза не ел, создавая лишь дымку легкую, устремляющеюся к двери, да неожиданное чувство покоя и уюта, отпечаток которых лежал на всем, особо выделяя хозяйку.

Сидела она на лавке, свободно сложив руки на стоящим перед ней чисто выскобленном столе. Белые доски подчеркивали темноту, заменившую с годами тяжкого труда молодую светлость и прозрачность кожи, превратив ее в подобие скомканной небрежно коричневой бумаги. Столь же древним выглядело и ее лицо, однако эти проявления старости не были неприятны, поскольку жизнь и молодость не покинули глаз, ярко голубых, проницательных и заинтересованных. Они составляли общее выражение лица, проглядывавшее сквозь покровы старости, желающие эту жизнь и молодость стереть, похоронить в прошлом.