Константин Чиганов - Пламя свастики (Проект Аугсбург)

Утренний полусвет очертил острые кровли домов и шпиль ратуши возле главной площади. У дверей ратуши стояли часовые в серо-зеленом, с винтовками, в глубоких шлемах. Было 5:45. До начала рабочего дня оставалось почти полтора часа. Мимо проехал черный лакированный автомобиль с флажком на крыле, направляясь туда, куда пошлют Джека Уэйна люди, оставшиеся в Британии.

Глава 3

И только однажды под сердцем Кольнет тоскливо и гневно: Уходит наш поезд в Освенцим, Наш поезд уходит в Освенцим Сегодня и ежедневно.

А. Галич "Поезд"

Понятие орднунга течет вместе с молоком матери в немецкой крови. Поезд подали на станцию минута в минуту. Конвоиры рявкали сиплыми гортанными голосами, гоня к составу грязно-серую колонну заключенных, и почти так же рявкали собаки на поводках. На тормозных площадках товарных вагонов устроились автоматчики, с тендера паровоза вдоль состава смотрел ствол станкового пулемета. Немцы опасались прежде всего русских, которых в поезде было больше половины.

Заключенных загоняли в товарные вагоны под окрики и поощряли ударами резиновых палок, выпускаемых в массовом порядке фабриками Рейха. Виктора зажали в углу, но он, казалось, не испытывал неудобства, погруженный в себя. Дверь задвинули, и поезд на Бухенвальд отправился в путь. Для многих в вагонах путешествие это будет последним. Под темнеющим небом в пустынных полях черный паровоз тащил состав, груженный тоской, отчаянием и надеждами. Прожектор пробивал тьму голубовато-белым световым пальцем, и под стук колес играл на губной гармонике какой-то конвоир. На тендере клацнул пулеметный затвор, но грохот и встречный ветер заглушили звук. Паровозная труба рассыпала искры в синеватом воздухе.

В вагоне люди с трудом разместились поудобнее, осторожно вытянули ноги, кто-то напевал негромко, однообразно, пока его не попросили заткнуться. Виктор повернулся к соседу, баюкающему отбитую дубинкой руку, и тот встретил его прямой, тяжелый взгляд, словно бы подернутый пеплом.

-- Болит?

-- Еще так болит! Я б ему, суке...

-- Тише. Давай, посмотрю.

Виктор осторожно провел ладонью от кисти к локтю. Острая боль стала тягучей, потом растаяла и пропала совсем.

-- Умеешь, значит. - Констатировал сосед.

-- Мало умею. - Виктор сокрушенно покачал головою.

-- У меня бабка тоже умела. Слова знала. Теперь уж померла.

-- Царство небесное.

-- Оно так. Хоша нам теперь вроде его отменили, это царство.

-- Ну, ну. - Виктор отвернулся от словоохотливого собеседника и, казалось, задремал. Тот не обиделся.

Виктор погружался в полуголодный сон со смутными, неясными видениями, плывущими хороводом перед закрытыми глазами. Одно забытое воспоминание явилось отчего-то особенно ясно. Зеркало.

Старое зеркало в резной потемневшей раме. Оно казалось восьмилетнему мальчику огромным, от пола до потолка. Человек отражался в нем целиком. Витя стоял, задумавшись, в полутемной прихожей. Поковырял в ухе, не в силах решить, чем бы заняться, постучал пальцем по зубам, потом искоса взглянул. Зеркало отражало не его облик. Вместо знакомого темноволосого паренька в линялой голубенькой рубашке и серых шортах в глубине стекла, в сумраке зазеркального пространства стояла молодая женщина с каштановыми волосами до плеч и смотрела на него темно-синими глазами. Спустя секунду призрак исчез, так что он не успел заметить, как она была одета. Кажется, что-то вроде мужского коричневатого костюма.

Никому он не рассказал о виденном, но всю жизнь был уверен, что ему не почудилось. Правильные черты незнакомого лица врезались в память, так что он мог бы изобразить ее. Впрочем, недурно рисуя, он никогда этого не делал, может быть, из смутного, неясного суеверия.

Поезд вошел в поворот, вагон качнуло, и Виктор стукнулся головой о стенку. Потер затылок, вспоминая, где он и что с ним. Сосед спал, и лицо его, лицо пожилого уже человека, было расслабленным и добрым. Больная рука явно утихла.

Следующие полчаса Виктор занимался странным и внешне бессмысленным делом. Он осторожно, неслышно простукивал дощатый пол вагона в своем углу. Видимо, остался недоволен и принялся согнутыми пальцами стучать в торцевую стенку. Кто-то протяжно застонал в сонном, пропахшем несвежей человечиной, вагоне. Виктор вскинул остро блеснувшие глаза. Стон затих. С величайшей бережностью, стараясь не допустить малейшего треска, Виктор надавил. Толстенная доска скрипнула и беззвучно переломилась под металлической оковкой. Потом другая. Виктор вытер крупный пот со лба и, слегка расшатывая доски, без видимого напряжения проделал узкое отверстие. В дыру потянуло холодным воздухом, и он поморщился, боясь привлечь внимание. Положил обломки досок рядом с собой. Внимательно оглядел вагонную утробу и отрицательно покачал головой, что-то решая для себя.

Часовой на тормозной площадке, покачиваясь вместе с поездом, опустил голову в глубоком шлеме. Он неудобно полусидел на скамеечке, держась за стойку вагона. Рядом в такт бились колеса и лязгала сцепка, но шум не мешал привычному солдату ловить минуты единственного доступного удовольствия - сна. Шевельнулась тень в углу площадки. Сон прервался.

...Виктор раскрыл объятия, выпуская часового с неестественно вывернутой шеей. Вагоны качало, что-то скрежетало в темноте. Морщась с отвращением, он переоделся сам и переодел мертвеца. Осмотрел старый надежный МП-40, положил его рядом и, рассчитав момент, столкнул убитого им человека под колеса следующего вагона. Состав не дрогнул, когда смял и разорвал тело в серых обносках. Виктор посидел минуту, потом выглянул в ночь. Ветер ударил в лицо, лихо свистнул в уши и он ощутил, как выступили слезы в глазах. Пулеметчик на тендере паровоза повернулся удобнее, кляня про себя ветер и начальство, но вдруг схватился за глазницу:

-- Тойфель! О-о!

-- Что там у тебя?! - второй номер, белобрысый угреватый парнишка лет восемнадцати, уставился на него с испугом.

-- В глаз искра попала! - пулеметчик осторожно поднял зудящее веко. - Нет, все нормально.

В это время Виктор уже бросил во тьму автомат и легко, по всем правилам спрыгнул на насыпь, обученно, по-кошачьи сжавшись тренированным телом. Отбежал от рельсов и опустился на траву, полежал, ожидая, пока поезд отойдет, хотя различить его уже не смогли бы и самые зоркие человечьи глаза. Сам он видел отчетливо, и легко нашел автомат. При этом его собственные очи мерцали мягким, фосфорическим светом, совершенно несвойственным нормальному человеку.

Теперь уже Франц Ханне, фельдфебель железнодорожной охраны, странствовал по милой Франции. Избегая патрулей и постов, Виктор предпочитал идти по ночам. Он был лишь слегка схож с убитым человеком на карточке, но и эти документы, вместе с блестящим немецким, могли помочь в крайнем случае. Впрочем, пока вышние силы миловали беглеца.