Виктор Побережных - Горячий июнь

Побледневший старший лейтенант, сглотнул и заговорил.

— Так точно, товарищ нарком, уверен. Лейтенанту Коляде осколком срубило верхнюю часть головы, а Спиридонов, — Ахундзянов, 'дрогнув' взглядом закончил, — Спиридонов получил осколки в грудь, живот и голову. Когда я забирал его документы, было видно, что он вот-вот умрёт.

— Получается следующее, — голос Лаврентии Павловича был мягким-мягким, — Вы, оставили тяжелораненого сотрудника госбезопасности на территории, переходящей под контроль противника, не попытавшись его спасти либо принять меры к невозможности выдачи им секретной информации. Далее вы ввели руководство органов государственной безопасности СССР в заблуждение ложным рапортом. Я вас правильно понял, гражданин Ахундзянов?

С каждым словом, произносимым Берией, Ахундзянов бледнел всё сильней и сильней, в конце речи став походить на живой, пока живой, труп. А Федотов, в это же время, краснел и краснел. Именно к его людям относился Ахундзянов и другие охранники. Берия считал, что контрразведчики прекрасно справятся с такой задачей. Сейчас, Павлу Васильевичу было мучительно стыдно, за своего, уже бывшего, сотрудника. Берия нажал кнопку на столе, вошли два немолодых сержанта НКВД и вопросительно посмотрели на наркома.

— Уведите его. И проследите, что бы он ничего с собой не сделал, — Берия снова поморщился, — Из-за одного гадёныша…

Тут зазвонил телефон, и Лаврентий Павлович вынужден был прерваться.

— Да. Да?!Это точно?!! — в голосе наркома появилась нешуточная радость, — Срочно сюда, в управление! И чтобы ни волосок не упал! Жду!!!

Бросив трубку, Берия с озадаченной улыбкой, посмотрел на Федотова с Мартыновым.

— Вот так товарищи! Не было ни гроша, а сразу алтын! Звонили из Реутова. Похоже на то, взяли нападавших на Стасову! Один тяжёлый, без сознания, двое убиты, один сдался. Все имели липовые удостоверения сотрудников НКВД, бойцов и командиров РККА и паспорта. Двое из них, были легко ранены ранее! — вскочив из-за стола, он потёр руки и прошептал, — Поговорим…

От этого шёпота, Мартынов вдруг почувствовал, как по спине пробежала холодная струйка пота, а Федотов улыбнулся так, что вторая струйка не задержалась!

Ночевать я остался в кабинете. Ну не могу заставить себя идти домой. Поздно вечером зашёл Мартынов, потоптался молча у дверей и ушёл. А я достал из Яшкиного стола папиросы, которые он хранил 'на всякий случай' и закурил, бездумно глядя на своё стол. Хоть и обещал я Тебе, Господи, что не буду курить, но…. Не простишь и не надо! Не стало Олеськи, не стало ни старого Стасова, ни, совсем старого, Дмитрия Николаевича Сергеева. А кто есть? А хрен его знает. Какой-то тип, с пустой душой. Интересно, а водка у нас есть? Проверил столы сослуживцев и нашёл. Как ни странно, в столе Олеси, обнаружил небольшую фляжку с коньяком, почти полную, а в Юркином — солдатскую фляжку со спиртом. Сделал большой глоток коньяка, закурил новую папиросу, закрыл глаза и задумался. Как дальше жить будем, товарищ Стасов? Бдагодаря последним событиям, будет хорошо, если меня не запрут, а оставят 'на коротком поводке'. С какой стороны ни смотри, а люди Лаврентия Павловича облажались. Причём по-крупному! Из этого следует несколько вариантов моей дальнейшей судьбы: первый — самый неприятный для меня, но весьма вероятный — меня закрывают в укромном месте. Не хотелось бы этого, ни в коем случае! Второй — всё остаётся по старому — вероятность поменьше, но есть. Тоже не хочу. Да и не смогу. Третий вариант — что-то придумать своё. А что я могу придумать такого, чего не придумают эти 'зубры'? Ни-че-го! По очереди, то затягиваясь папироской, то отхлёбывая коньяк, я пытался придумать хоть что-то, что могло помочь мне не оказаться взаперти. Спохватившись, закрутил крышку фляжки, и убрал всё спиртное в сейф. Ещё не хватало навести всех на мысли, что спиваться начинаю! Такого счастья мне и нафиг не нужно! Ладно, придётся идти домой. На выходе меня остановил дежурный, сказав, что меня отвезут, мол '…специальное распоряжение…'. Пожав плечами, я, через пять минут сидел в машине с двумя крепкими сержантами, ехал домой. Проверившие квартиру сержанты пожелали доброй ночи и я остался один в пустой квартире. Всюду царил идеальный порядок, полы чисто вымыты, всё аккуратно разложено — прибрались! Плюнув на всё, постелил себе в зале, на диване и завалился спать. Спаслось паршиво, всю ночь снилась всякая ерунда, но что именно не запомнилось. А утром, меня разбудил стук в дверь. Оказалось, что я тупо проспал! Быстро закончил утренние дела и отправился в управление, снова в сопровождении вчерашних сержантов — телохранители, однако.

На службе меня ожидала крайне неприятная процедура — опознание. Приехав в морг, я вдруг, ощутил иррациональную надежду на то, что произошла ошибка, что Олеся жива, а женщина с её документами мне неизвестна. Я смотрел на любимое лицо, ставшее каким-то неуловимо другим, как в тумане отвечал на вопросы следователя, с которым и приехал. Потом, с полным безразличием, опознал урода из Волновахи и снова отвечал на вопросы. Закончилось всё тем, что в машине, с Мартыновым, мы выпили коньяка и поехали на службу. Почему-то я не чувствовал ни злости, ни тоски. Пустота и безразличие. Я спокойно разговаривал с Мартыновым, что-то спрашивал у него, отвечал сам, не испытывая при этом ни каких эмоций. Как будто атрофировались все чувства разом и, сообщи мне, что сейчас меня расстреляют, я только пожму плечами и спрошу — к какой стенке встать. В таком состоянии я и сел работать с бумагами. Докладные, рапорта, служебные записки и отчёты, все эти бумаги, проходили перед глазами одна за другой. Некоторые я откладывал в сторону, чтобы потом посмотреть ещё раз. Какие-то детали в них 'цепляли' глаз, но что именно в них не так, сразу было не понятно. Последним документом в папке, оказался очередной донос в особый отдел. Прочитав его в первый раз, я положил его в основные, бумаги, но что-то царапнуло глаз и я вновь вернулся к нему. Более внимательно прочитал и понял, что меня насторожило. До боли знакомые слова! В заявлении 'доброжелатель', Кабанов Андрей Фомич, 1901 г.р., беспартийный, работающий слесарем-кочегаром в эвакогоспитале? 2939 в Москве, по адресу переулок Якоревский, 8. Кабанов сообщал о подозрительном поведении дворника, Минаева Игоря Сергеевича, 1920 г.р., после ранения и тяжёлой контузии частично потерявшего память, не пригодного к дальнейшей службе. Кабанову кажется, что Минаев притворяется и с памятью у него всё хорошо, а ещё '…песенки антисоветские поёт, када ево не слышат. Я случайно слыхал, там слова были — кто за Сталина за Ленина, я ж за всех российских баб…' И ещё много всего в таком стиле. Интересно то, что все проявления нормальности, возникли за неделю до написания заявления. Но самое главное — эти слова из песенки. Это ж 'Любэ', 'Самоволочка'! И дата доноса даёт повод для оптимизма — всего три дня прошло! И куда только делось моё спокойствие! Я залетел в кабинет Мартынова, чуть не вынеся ему дверь.