Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов

— Ба, принц Юрий! Какая неожиданная встреча! — раздался у меня за спиной тихий голос, когда я с безнадежностью обозревал на площади торговой спины ярославцев, занятых своими делами.

Я обернулся. Воистину — ба! Джером Горсей! Вот уж кого никогда более не чаял увидеть! Так он заворовался, что, несмотря на оказанные им многочисленные и весьма ценные услуги, Годунов выслал его из страны. Но вот вернулся.

— Почему так тихо? — опешив от неожиданности, спросил я, впрочем, тоже приглушая голос.

— Так вы здесь, как я понимаю, инкогнито, без свиты и в одежде простой, — ответил Горсей, — вон и смерды игру вашу поддерживают, глядите, как лица уворачивают.

— Да, знаешь ли, дела, — я неопределенно помахал рукой в воздухе.

— Да уж — дела! Прекрасно вас понимаю! — подхватил Горсей. — Не ожидал такого! Еще полгода назад я докладывал моей королеве, да продлит Всевышний ее дни, что власть царская на Руси прочна, как никогда, а тут приезжаю, и — бунт!

— Какой же бунт? — удивился я и показал Горсею на площадь. — Все тихо! — Сам же придвинулся к нему поближе, весьма заинтригованный.

— Это пока тихо, — ответил Горсей, — хотя на иных площадях уже и кричат, и к бунту призывают. Вот только в одних местах говорят, что Димитрия убили, а в других, что он спасся от убийц наемных. Народ и колеблется, но, как только придет известие решительное, все равно какое из двух, тут-то и взбунтуется.

Прямо как мысли мои недавние прочитал! Знать, умный человек, хоть и вор и безбожник, впрочем, сочетание обычное.

— Чему ж тут удивляться, если господа знатные в обстоятельствах этих инкогнито ездят, а то и вовсе по ночам, когда все люди добропорядочные по домам своим почивают.

— Так-так, — подтолкнул я его к рассказу и приблизился еще ближе, весь внимание.

— Вот третьего дня в полночь стук в ворота, — продолжал Горсей. — Выхожу бесстрашно с двумя пистолями, кто, спрашиваю, и чего надобно. Оказался Афанасий Нагой. Рассказал мне какую-то историю невообразимую, что царевича Димитрия посланцы правителя зарезали в Угличе, что царица Мария тоже стала жертвой отравления, у нее горячка и бред, выпадают волосы и ногти, кожа сходит кусками, поэтому он и приехал ко мне за лекарствами от всех возможных болезней. Мне показалось, что горячка и бред были у него, успокоил я его чашей вина, с собой же дал баночку масла салатного, оно ни при каких болезнях не повредит. И уж сам не знаю почему, но путь его по городу ночному проследил.

Я выдохнуть боялся, чтобы не прервать ненароком рассказа интересного, но Горсея вдруг куда-то в сторону повело. Начал он жаловаться на жизнь свою несчастную, что вот обретается уже три месяца в Ярославле, а в Москву ему ходу нет. Годунов, поверив оговору столживому, не допускает его пред светлые свои очи, из-за этого не может он исполнить наказа королевы своей и дела его торговые в расстройстве пребывают. Вот ведь выжига, тут судьба державы великой решается, а он о своих мелких заботах! А Горсей дальше накручивает, что подумывает он, не сообщить ли Годунову о визите ночном и тем снова в милость войти.

— Правителя я сам извещу! — прервал я его. — И слово о тебе замолвлю. Пока же прими он меня вот это, — я снял один из перстней с руки и протянул Горсею, — надеюсь, это скрасит тебе ожидание ответа положительного.

— Скрасит! — довольно воскликнул Горсей, любуясь сверканием рубина, но быстро опомнился, поклонился и промолвил учтиво: — Покорнейше прошу следовать за мной, ваша светлость!

Горячка была не у царицы Марии, не у Афоньки Нагого, даже не у меня — у Димитрия. Мой мальчик дорогой метался в бреду на жесткой изразцовой лежанке в халупе купеческой! Из слов отрывочных, слетавших с его губ запекшихся, я уяснил, что произошло.

— Значит, во дворце вы до темноты прятались и злодейства все творились на глазах у ребенка невинного. Изверги! Душегубы! — закричал я на Афанасия Нагого, всегда наглого и спесивого, теперь же забившегося в угол, как юнец нашкодивший.

Но время расправы еще не пришло. Мне прежде о Димитрии надо было позаботиться. План мне Господь явил, ибо сам думать я был не в состоянии. Хорошо было то, что находились мы в Ярославле, в городе этом у меня было множество друзей среди людей простых. Пусть минуло более двадцати лет с событий горестных, но многие еще живы. Господь в бесконечной милости своей посылает жизнь долгую тем, кто пережил ужас смертный. И верил я этим людям больше, чем себе, потому что дружество наше прошло такие испытания, которые я никому не пожелаю, даже и врагам моим. Сыскал я знахаря, в чьем искусстве убеждался многократно, нашелся и дом, небогатый, но чистый, хозяева которого были счастливы приютить отрока болящего. Никто ни о чем меня не спрашивал, никто не заикался о деньгах, все были рады просто услужить мне.

Устроив Димитрия, я вернулся к Афанасию Нагому. От него мне одно требовалось — куда и зачем он Димитрия вез? Но, едва прозвучало название села Домнино, я и сам все смекнул. Значит, Романовы! Ах, Федька окаянный! Умыслил Димитрия на трон посадить и самому у подножия его обосноваться, заняв место Годунова. А не удастся эта попытка, так готовить следующую, воспитывая Димитрия так же, как они в свое время Ивана Молодого воспитывали, делая его послушным орудием в их руках загребущих. Ну уж дудки! Я вам мальчика моего не отдам. А без него вы — никто!

Все это Нагому я, естественно, высказывать не стал. Взял с него клятву страшную, что никому он не расскажет того, что с Димитрием приключилось, как встретился он со мной и мне царевича с рук на руки передал. Потерял и потерял, тати ли неведомые напали или сам напился пьян, пусть врет что угодно, у меня об этом голова не болит. В клятве же той Нагой у меня и крест целовал, и землю ел, напоследок же я его прибил немножко, не потому, что не сдержался, просто до некоторых людей так лучше доходит, показал я ему, каково будет начало, если он вдруг ненароком проговорится. Урок пошел впрок, на целых пятнадцать лет.

Как ни болела душа моя о Димитрии, но вынужден я был оставить его и устремиться обратно в Углич — мое отсутствие долгое могло породить ненужные толки и поставить под угрозу исполнение плана моего.

Город был наводнен стрельцами, это меня не удивило. Удивил состав следователей, прибывших из Москвы для розыску, от Думы боярской — князь Василий Шуйский, от двора царского — окольничий Андрей Клешнин, от собора Священного — митрополит Крутицкий Геласий. Давний недруг Бориса Годунова, зять одного из главных подозреваемых, Михаила Нагого, и всем известный лукавец, вожделеющий к престолу патриаршему и посему копающий усиленно и под патриарха Иова, и под покровительствующего ему Годунова. Да, заговор оказался подготовлен много основательнее, чем мнилось мне поначалу.