Виталий Корягин - Винг

Он сел на палубу рядом с гэлом, закрыл лицо ладонями. Алан ошарашенно молчал.

Наконец, нерешительно спросил:

— И что ж ты теперь делать будешь?

— У тебя совета просить хотел… — Эдвард опустил руки, на ресницах его блестели слезы. — Тигран наказал вернуться к нему… Но еще говорил, дескать, все решай сам, будто его и нет. Вот я теперь и не знаю, как быть!

— Дернул тебя нечистый связаться с жидовкой! Говорил я: добра не жди! Без Божьего благословения удачи ни в одном деле не видать! Ноэми, конечно, девушка хорошая, да что там говорить, просто прекрасная, но нет такой бабы на свете, из-за которой в аду гореть стоит… Да и Тигран… Колдун, он и есть колдун!

— Плохо мне без нее будет… — прошептал сакс. Тоска сжимала его сердце.

— Без нее — плохо, а с ней еще хуже! А если, и правда, проклянут? Куда ты с ней пойдешь? Ни один человек, добрый христианин, конечно, на порог не пустит, куска хлеба не даст. Самаряне давно повымерли! Или в жиды запишешься, обрезаться к рэбэ пойдешь? Я так скажу, если б мне выбирать, смерть или отлучение, я бы, не думая, смерть выбрал, и спасибо еще сказал, коли согласились с выбором-то!

Нетрудно понять Алана тому, кто знает, что значил для человека его времени интердикт. Хуже этого наказания тогда и представить себе не могли. Незадолго до первого крестового похода могущественный и гордый император Священной римской империи Генрих IV в Каноссе босой на снегу стоял в одной рубашке трое суток, вымаливая прощение и снятие отлучения у папы Григория VII. Не помогло! Всю оставшуюся жизнь Генрих метался, гонимый церковью, в конце концов был отравлен, и даже кости его не обрели покоя… Император! Что же сказать о простых людях…

— Вот что не пойму я, — Эдвард стукнул кулаком по планширу, задумчиво потрогал пальцем внушительную вмятину, образовавшуюся в доске, — мало ли тех же храмовников живет с турчанками? С тех пор, как мы в Палестине, нам все уши прожужжали о том, как они развратничают! Как же им-то грехи прощают?

— Ну, как? Повинятся в плотском грехе, побожатся исправиться, и отпустят им прегрешения, а дальше: блуди — не хочу до следующей исповеди! Ты-то, небось, каяться отказался?

— В чем же каяться? В том, что хорошего человека выручил и не отказался у него лечиться… В том, что чудесную девушку люблю? Она не виновата, что родилась не христианкой… В том, что ненавижу подлеца, и не могу заставить себя простить, а по заповедям Христовым обязан? Что не бросил тебя в беде, пошел против ордена? Разве это грехи?.. — он махнул рукой.

— Не мог смирить себя, сказать, грешен мол? — прищурился Алан. — Не отсох бы язык… А потом поступил бы по-своему!

— Не мог! Уж больно унизительно оплевывать то, что считаешь достойным. Да и что это за исповедь, с враньем-то?!

— Э-э! Я смотрю, сэр рыцарь, ты себя умнее Господа Бога ставишь, а? Он, небось, знает, где грех, а где брех, а слушает и с враньем, — съехидничал гэл. — Иди к другому попу, глядишь, помягче попадется, простит! Изложишь поскладнее…

Эдвард только рукой махнул:

— Не промолчу я, что мне грехи отпустить не хотели, и врать Господу на исповеди и душу свою губить не стану!

Помолчали, глядя в разные стороны. Сакс спросил угрюмо:

— Так все-таки, что мне делать-то?

Алан так же мрачно ответил:

— Расстаться с Ноэми, хотя бы на время — раз! — он загнул один палец. — Ехать воевать с сарацинами — два! Если отличишься, а это тебе сейчас, я думаю, раз плюнуть, кто посмеет лягнуть героя боев с язычниками, даже если у него в любовницах… Молчу, молчу об этом… Значит, прославиться — три! Вернуться к Тиграну через два года и снять машину — четыре! — гэл поднял вверх кулак. — И дальше видно будет — пять! — прижал последний палец.

— Я люблю Ноэми! Не хочу от нее уезжать! Не желаю больше воевать! Рубить людей только за то, что они веруют по-другому… И Тиграну я обещал…

— Рыцарства лишат за дезертирство! Как тогда отомстишь немцу?! Домой вернешься опозоренным? Ты же обет давал, как все крестоносцы! Нет, воевать придется…

— А вдруг убьют? Священник грозил: погибну без отпущения — прямиком попаду в геенну огненную! — поежился Эдвард.

Алан захихикал, довольный:

— Глуп как пуп твой поп, если не сказать хуже! Кто, по-твоему, главнее, он или папа Целестин? А папа рек: "Кто падет в бою за веру, получит прощение всех грехов и попадет в рай"! Ну?! — двинул локтем сакса в железный бок, ушибся и зашипел, потирая больное место.

— Тигран говорил…

— Ему легко говорить, он кого хочешь очарует! Может, и мы с немцем сцепились не своей волей, а околдованные им? Что глаза прячешь?! Но ты-то не Тигран! Выбирай, кому верить, ему или папе… Что?.. Ладно, пойду скажу шкиперу — пусть правит на Аскалон!

Эдвард безнадежно посмотрел вслед гэлу и прошептал:

— Да, прекрасный план, нечего сказать! Но, видно, так тому и быть… Не суждено судьбой счастья, так хоть славы откусить!

Он поднял голову и увидел рядом Ноэми.

— Шимон сказал — ты пощадил Штолльберга! Убийцу?! — с горечью спросила она.

Сакс ничего не успел ответить, да и что мог он сказать ей… Над их головами пронесся гафель, оглушительно хлопнул парус — нава легла на новый галс.

— Почему мы повернули на юг? А как же к Тиграну?

— Мне нужно сначала в армию… Нужно, понимаешь?!

Ноэми отвернулась к морю, желая скрыть слезы на глазах. И ни слова упрека…

Вечером бросили якорь на рейде Акры и на шлюпке сходили в порт: надо было узнать, как дела на театре военных действий. В цитадели болтали, что армия прочно застряла под Аскалоном. Дескать, король Дик уложил там почти половину войска, и не столько в бою, сколько от болезней, из упрямства не желая отступить из этой буквально смертоносной местности. Жара, насекомые, плохие питание и вода косили армию гораздо эффективнее сарацин.

Болтали, что и сам он опять болен, неспособен к стратегически- правильным решениям, и что кампания, несомненно, сложилась неудачно по его вине. На короля возлагали ответственность за потери и в двух неудачных маршах на Иерусалим, одном — от Яффы, другом — от Аскалона. Доблесть Ричарда явно проигрывала войну мудрой осторожности Саладина.

Правда, цитируя все это, стоило сделать скидку на то, что распространяли слухи французы, массами прибывавшие в Акру из-под Аскалона, как они утверждали, на отдых. Прохлаждалось здесь их в несколько раз больше, чем сражалось там.

Переждав ночь в затишье за мысом на рейде Акры, на заре вновь вышли в море.

Эдвард мрачнее тучи мерил шагами палубу, терзаемый неизбежностью предстоящего разговора с Ноэми. Решение расстаться, твердое, но от этого не менее мучительное, нелегко далось саксу. Ночь он не спал, тщетно пытаясь придумать вариант будущего, в котором в жизни рыцаря-крестоносца могла бы осуществиться счастливая любовь к еврейке, но лишь яснее осознал, что счастье невозможно.