Дэвид Бениофф - Город

Они купили домик на побережье Мексиканского залива. Это был шедевр с плоской крышей, построенный в 1949-м одним архитектором, который стал бы знаменит, если бы не утонул в том же году. Строгий и величественный дом — сталь и бетон — высился на одиноком утесе над заливом. Не таким обычно воображаешь себе жилище пары пенсионеров, но дед с бабкой переехали на юг отнюдь не увядать на солнышке. Дед почти все дни проводит за компьютером — играет онлайн в шахматы со старыми друзьями. Бабушка, которой бездеятельность надоела уже через пару недель после переезда, придумала себе занятие — в Сарасотском колледже преподает русскую литературу загорелым студентам, у которых, судя по тому единственному разу, когда я заглядывал к ней на уроки, явно не проходит стресс от ее сквернословия и сарказма, а также от ее идеальной памяти на стихи Пушкина.

Каждый вечер дед с бабкой ужинают на террасе, открытой темным водам залива, которые простираются до самой Мексики. Спят, не закрывая окон, и ночные мотыльки бьются крылышками о москитные сетки. Деда с бабкой, в отличие от других флоридских пенсионеров, не заботит преступность. Парадная дверь у них обычно не заперта, сигнализации нет. Они не пристегиваются в машине, на солнце не мажутся лосьонами. Они решили, что прикончить их может только Бог, а в Него они не верят.

Я живу в Лос-Анджелесе и пишу киносценарии о супергероях-мутантах. Два года назад один журнал для сценаристов попросил меня написать автобиографический очерк. Я дописал до половины, и вдруг понял, до чего же скучна моя жизнь. Нет, я не жалуюсь. Хотя конспект моего существования читать уныло — школа, колледж, случайные заработки, магистратура, случайные заработки, опять магистратура, супергерои-мутанты. В общем-то жаловаться не на что. Однако, мучаясь с этим очерком, я решил, что мне совсем не хочется писать о своей жизни. Даже пятьсот слов. Мне захотелось написать о Ленинграде.

Дед с бабкой встретили меня в аэропорту Сарасоты. Я нагнулся их поцеловать, а они мне снизу вверх заулыбались. Их всегда слегка озадачивало наличие огромного внука-американца (при росте шесть футов два дюйма я рядом с ними гигант). По пути домой на местном рыбном рынке мы купили помпано. Дед поджарил его на гриле без всяких добавок — только масло, соль и лимон. Как и все его блюда, приготовить эту рыбу вроде бы невероятно легко. Дело заняло десять минут, а на вкус она превосходила все, что я в том году ел в Лос-Анджелесе. Бабушка не готовит. У нас в семье она этим знаменита — ничего сложнее хлопьев на завтрак принципиально не делает.

После ужина бабушка закурила, а дед разлил по стаканам домашнюю черносмородиновку. Мы сидели и слушали хор цикад и сверчков, глядели на черный залив да изредка прихлопывали комаров.

— Я захватил магнитофон. Может, поговорим о войне?

Мне показалось, бабушка закатила глаза, смахивая пепел в траву.

— А что?

— Ты прожил сорок лет, и вдруг тебе интересно.

— Мне тридцать четыре. — Я посмотрел на деда, и он мне улыбнулся. — Что такое? Вы что, за Гитлера были? Скрываете нацистское прошлое?

— Нет, — ответил дед, продолжая улыбаться. — За Гитлера мы не были.

— Но вы думали, что мне сорок?

— Тридцать четыре, сорок… пшш . — Фыркая, бабушка всегда взмахивала рукой, как бы отгоняя глупость. — Какая разница? Женись. Найди себе жену.

— Все бабушки во Флориде так говорят.

— Ха… — ответила она. Ее чуточку задело.

— Мне интересно, как оно было. Что здесь ужасного?

Бабушка кивнула деду, тыча угольком сигареты в мою сторону:

— Ему интересно, как оно было.

— Душа моя, — ответил ей дед. И только, больше ничего не сказал, но бабушка кивнула и затушила окурок о стеклянную столешницу.

— Ты прав, — сказала она. — Хочешь написать о войне — значит, надо.

Она встала, поцеловала меня в макушку, деда — в губы и унесла посуду в дом. Несколько минут мы с дедом сидели тихо, только волны внизу разбивались. Он налил нам еще, довольный, что первую я допил.

— Подружка есть?

— Угу.

— Эта актриса?

— Ну.

— Мне нравится.

— Я знаю.

— Похожа на русскую, — сказал он. — Глаза у нее… Если хочешь про Ленинград, давай про Ленинград.

— Я не хочу про Ленинград сам. Я хочу, чтоб ты рассказал.

— Ладно, поговорим. Завтра?

Он не обманул. Всю неделю мы каждый день сидели с ним на бетонной террасе, и я записывал его рассказы. По нескольку часов утром, потом перерыв на обед, и всю вторую половину дня тоже. Мой дед, который не желал и лишнего слова молвить в компании — то есть в любом обществе, кроме собственной жены, — заполнял словами одну мини-кассету за другой. Слишком много слов для одной книги. Может, правда и страннее вымысла, но редактор ей нужен получше, чем я. Впервые в жизни я слышал, как мой дед матерится и прямо говорит о сексе. Он рассказывал о своем детстве, о войне, о приезде в Америку. Но главное — об одной неделе в 1942 году, о первой неделе года, когда он познакомился с моей бабушкой, встретил лучшего друга и убил двух немцев.

Когда он заканчивал, начинал я. Выспрашивал подробности: имена, места, какая была погода. Некоторое время дед терпел, но в конце концов надулся и нажал на магнитофоне кнопку «стоп».

— Столько лет прошло, — сказал он. — Не помню, в чем я был. Не помню, пасмурно тогда было или нет.

— Я просто хочу, чтобы все было правильно.

— Правильно не будет.

— Но это же ты рассказываешь. Я не хочу перевирать.

— Давид…

— Мне все равно вот еще что непонятно…

— Давид, — сказал он. — Ты писатель. Сочини.

Никогда не было так голодно; никогда не было так холодно. Во сне — если спали — мы видели трапезы, которые беспечно поглощали еще семь месяцев назад: весь этот хлеб с маслом, вареники с картошкой, колбасу. Все, что лопали, не думая, глотали, не распробовав, оставляя на тарелках куски, обрезки сала. В июне 1941-го, пока не пришли немцы, мы думали, что бедны. А к зиме июнь уже казался раем.

По ночам ветер выл так громко и протяжно, что, когда он стихал, мы вздрагивали. На мгновение прекращали скрипеть ставенные петли выгоревшей столовой на углу, будто подкрадывался хищник, и мы в ужасе съеживались, как испуганные зверюшки. Сами ставни в ноябре пустили на дрова. В Ленинграде не осталось ни щепочки. Все деревянные вывески, доски от парковых скамеек, половицы из разбитых домов — все сгорело в чьих-то буржуйках. И голубей не было. Их ловили и варили в растопленном льду с Невы. Подумаешь, голубю шею свернуть. С кошками и собаками трудней. В октябре ходили слухи: мол, кто-то зажарил домашнюю шавку и разрезал на четверых, поужинать. Мы смеялись и качали головами — не верили. А сами себя спрашивали: если с сольцой, вкусно ли? Соли еще хватало. Все уже закончилось, но соль у нас еще была. К январю про то, что собак едят, уже знали наверняка. Только тем, у кого где-то была «рука», удавалось кормить домашних животных.