Александр Бушков - Поэт и Русалка

— Что он говорит? — спросил американец. — У него такой одухотворенный вид, словно декламирует стихи…

Пушкин усмехнулся:

— Он говорит, что после таких переживаний не мешало бы выпить чего-нибудь покрепче.

— Это и в самом деле прекрасная идея, — сказал По едва ли не столь же мечтательно.

— По совести, я и сам бы не отказался, — сказал Пушкин. — Но все трактиры давным-давно закрыты согласно полицейским законам…

— Ну что вы, право, Александр Сергеич, как дитя малое, — сказал Красовский, оживившись. — Ежели кабаки положено закрывать в одиннадцать вечера, это еще не значит, что их и закрывают… во всяком случае, не все двери. Полиция тоже не прочь финансовое благосостояние улучшить.

— До меня доходили слухи…

— Ну уж, Александр Сергеич, вы как и не петербуржец, — хмыкнул Красовский. — Слухи доходили… Доподлинная правда. Вот, кстати, рукой отсюда подать, на Шестой линии, возле казарм, есть премилое заведение. Именуется «Три якоря», держит его вдова хозяина, женщина предприимчивая и расторопная. Вы у нас человек светский, этакие медвежьи углы не посещаете, а мы-с не привередливы…

— Да и я, признаться, сейчас непривередлив, — сказал Пушкин. — С крючниками под сосной готов выпить.

— Вот и прекрасно. Стопы за мной направляйте, а уж я в плохое место не поведу. Видите, во-он окна зашторенные чуть светятся? Полным-полна коробушка господ завсегдатаев, налившихся с черного хода.

— Подождите, — сказал Пушкин. — Что о нас подумают, если мы заявимся в таком виде? Это, конечно, не ресторация на Невском, но все равно, получится ненужное привлечение внимания…

Красовский растерялся не более чем на секунду:

— И точно… Ага! Да мы просто-напросто скажем, что попали в лапы к разбойничкам и с превеликим трудом от них вырвались — а потому душа жаждет успокоения. Поверят, учитывая, сколько здесь шалит лихого народа. Еще и сочувствовать будут. Наш русский народ склонен сочувствовать как жертве разбойничьих происков, так и самому разбойничку, когда ему, болезному, наконец-то наложат железа и под замок пихнут. Да и знают меня здешние, как человека служивого … Идемте во-он на то крылечко…

Он поднялся первым и решительно забарабанил в низкую дверь. Она вскоре приоткрылась, и в щель высунулась простоволосая мужская голова, коей Красовский что-то пошептал на ухо. Однако голова — принадлежавшая, как удалось рассмотреть, человеку средних лет, довольно плутоватому на вид — ответила взволнованным шепотом. Не дослушав, Красовский воскликнул:

— Ох ты ж господи… Вперед, господа!

И, распахнув дверь, отпихнув привратника, решительно направился по низкому, скверно освещенному коридору. Пушкин, не раздумывая, двинулся следом, увлекая американца. Они оказались в задней комнате, там оглушительно пахло соленой рыбой и вареной капустой, несколько человек мещанского и простонародного вида смирно стояли у стен, а посередине бородатый старичок в синей чуйке и здоровенный молодец с закатанными рукавами казинетовой рубахи удерживали на табурете седого человека, который ни за что не хотел сидеть смирно, а ежеминутно порывался вскочить и кинуться к окну.

— Лампадным маслицем помазать, — сказал кто-то из зрителей. — С молитвою.

— Скажешь тоже. Первое дело — водичкой с решета сбрызнуть, очень помогает от помрачения ума…

— И опять-таки с молитвою… Ишь, как его корежит…

— Что ж ты хочешь, кум, я тебе давно толкую, что тут нечисто, а ты мне про электрическую силу… Электрическая сила и нечистая, я тебе скажу, друг другу не мешают…

— К бабке, пусть отчитает…

— Знаешь ты такую бабку?

— Да я-то нет, но, может, знает кто…

Оторопело слушая всю эту белиберду, Пушкин медленно продвигался вперед, раздвигая бормочущих зрителей. Оказавшись близко, он увидел в седом человеке нечто знакомое — а потом с захолонувшим сердцем опознал Тимошу, затравленно озиравшегося вокруг и явно не соображавшего, кто он такой и где находится. Тимоша был лет на пять-шесть старше Пушкина, не более — но сейчас он стал белый, как лунь, и совершенно седые волосы в сочетании с молодой щекастой физиономией производили впечатление, прямо скажем, жутковатое. Присмотревшись, Пушкин обнаружил, что Тимошин сюртук светло-серого цвета сплошь испещрен прожженными пятнышками странной формы, напоминавшими крохотную ручку вроде детской, но — четырехпалую. Да и пальчики эти, есть подозрение, все до единого снабжены коготками…

— Что здесь случилось, объяснит мне кто-нибудь? — спросил Пушкин резко.

Его барский тон произвел должное впечатление: старичок в синей чуйке, не переставая удерживать Тимошу за плечи, вскинул голову и торопливо ответил:

— Непонятно, ваше степенство. Выскочил этот молодец неизвестно откуда, стал в дверь колотиться, как бешеный, и был он в точности в таком виде, как вы его сейчас наблюдаете, то бишь вовсе без ума… Полагали поначалу, что это помрачение от водки, да не похоже что-то…

— Да уж, — негромко сказал кто-то сзади. — Самое время с иконами вокруг дома обойти, чтоб чего не вышло…

Пушкин обернулся к говорившему. Тот попятился, жалобным голосом протянул:

— А я что? Я — ничего… Вот вам крест, барин, ничегошеньки не знаю… Разное люди болтают, вот и все… Неладно, говорят, стало на Васильевском…

Подойдя к Тимоше вплотную, Пушкин потеребил его, встряхнул, но не заметил в сумасшедших глазах и тени здравого рассудка.

— Оставьте вы его, барин, — угрюмо сказал детина с засученными рукавами. — Выпал из ума начисто, сами видите. Связать нужно и по докторам представить…

Горькая ирония судьбы, подумал Пушкин, отступая. В безопасном тылу, который себе Тимоша выбрал, оказалось еще опаснее, чем на поле разыгравшейся битвы. Что-то с ним жуткое стряслось, от простых страхов не седеют в мгновенье ока…

Горькая ирония была и в том, что окружающие совершенно не обратили внимания на растерзанный вид Пушкина и его спутников — быть может, они уже ни на что подобное не обращали внимания, глаз не сводили с Тимоши, перешептывались с озабоченными лицами, некоторые крестились. Никто из них не удивлен, подумал Пушкин. Испуганы, ошарашены, но не удивлены. Ничего удивительного: как можно понять из долетевших до слуха обмолвок, здешние жители уже давно подметили, что в этих местах неладно. Должно быть, чертова хата, как выражаются мужички, себя оказывала, и это не прошло незамеченным.

Пушкину пришло в голову, что эти люди нисколько не удивились бы, узнай они о его приключениях — и поверили бы всему от первого и до последнего слова. Беда только, что не они определяли пресловутое «общественное мнение» — а люди просвещенные, материалисты, искренне полагавшие, что в век светильного газа, паровозов и электрической силы в мире не осталось ничего сверхъестественного, а пращуры верили во всякую мистику исключительно по дремучему невежеству своему…