Александр Бушков - Поэт и Русалка

Буквально над ним пронеслось длинное огромное тело, передвигавшееся бесшумным кошачьим скоком, прогрохотала карета — и из окна ухмыльнулась ни с чем не сравнимая в своей омерзительности рожа, карикатурное подобие человеческого лица с горящими, как угли, глазами…

Они не знали, сколько прошло времени, прежде чем им удалось хоть самую малость опамятоваться. На дороге стояла тишина, луна равнодушно сияла в небесах, а перед глазами все еще стояли диковинные звери и жуткая рожа, в которой не было ничего человеческого…

— Говорил я вам, синьоры, — плачущим голосом произнес итальянец, мелко и часто крестясь. — Не надо было связываться… Опасное это дело — дергать черта за хвост. Ну, а как они нас узнали и запомнили? Долго придется где-нибудь отсиживаться для надежности…

— Впечатляет, конечно, — признался барон, поднимая из травы оброненную шпагу. — А вам не пришло в голову, дружище, что это не более чем наваждение? Иллюзия, которой нас напугали — успешно, надо признаться.

— Какая там иллюзия, синьор! Эта тварь клыками щелкнула у самого моего носа, еще немножко — и голову отхряпала бы напрочь…

— А почему же не отхряпала? — упрямо спросил барон. — Кишка тонка! Будь это не иллюзия, а натуральное зверье, что им мешало растормошить нас в клочья, как тряпку? Говорю вам, они на нас напустили натуральное наваждение, а мы и спраздновали труса, не подумав…

— Где тут было думать, — огрызнулся провожатый. — Много вы думали, синьор барон, я ж видел, как вы на карачках ползли…

— Отступал на заранее подготовленные позиции.

— Один черт, пусть будет по-вашему, на карачках отступали…

— Довольно препираться, господа, — сказал Пушкин, наконец-то отыскав в траве оброненный пистолет. — Все хороши, чего уж там… Что будем делать?

Итальянец решительно сказал:

— Возвращаемся к нашей карете и едем в город. Что еще делать прикажете? Мое дело сторона, но я бы посоветовал, как только доберемся до города, поставить не одну свечку в первой попавшейся церкви, чтобы Богоматерь спасла и оборонила от этаких страстей… Лишь бы не прицепились потом!

Перегнувшись через мраморные перила моста делла Тринита, барон задумчиво смотрел на сверкавшие в спокойной воде звезды со столь сосредоточенным видом, что Пушкину пришло в голову, не подействовала ли и на бесхитростного гусара атмосфера этого города, полного творениями великих мастеров? Не ощутил ли он тягу к высоким материям?

— О чем вы задумались, Алоизиус? — спросил он осторожно.

— А вон-вон-вон играет… Плеснула, здоровущая! По-моему, сазан. Его бы на углях зажарить, да с перчиком, с лимонным соком, с парой бутылок… От всех этих перипетий у меня настолько брюхо подвело, что собственное тело слопать готов, если соус будет приличный. Неужели не проголодались?

— Чертовски. Попробуем раздобыть что-нибудь в отеле… Но в первую очередь попытаюсь заняться этим…

Он коснулся сюртука — там, в кармане, покоился сверток бумаг, извлеченный из выданной синьором Ченчи шкатулки — за всеми хлопотами сегодняшнего дня и ночи так и не нашлось времени их изучить. Удалось определить лишь, что рукопись старая, чертовски старая, не на бумаге, а на пергаменте.

— Ну, пойдемте тогда, — сказал барон. — Нам еще тащиться и тащиться. Чертов итальянец. Не мог довезти нас до отеля…

— По-моему, бедняга страшно напуган, — сказал Пушкин. — И не прочь был отделаться от нас как можно быстрее. Его можно понять — переживания не из приятных…

— Я вот все ломаю голову, — задумчиво протянул барон. — Почему этот чародейный прохвост благонамеренно предлагал вам деньги за кольцо, а не попробовал его выжулить каким-нибудь наваждением или отобрать в открытую? Позвал бы парочку приятелей из преисподней, перехватил бы нас на дороге…

— А что, если его нельзя отобрать? — вслух размышлял Пушкин, направляясь вслед за бароном в сторону пьяцца делла Грандукка. — Вы же помните, «ключ» как раз нельзя было приобрести силой, принуждением — только получить его по доброй воле…

Он приостановился, поднял палец с кольцом к глазам. Загадочные знаки четко рисовались в лунном свете. Если присмотреться, начинало казаться, что они едва заметно колышутся, но это, он подозревал, была не более чем иллюзия.

— Черт побери, — сказал он в полный голос. — Кто бы мне объяснил, для чего оно может предназначаться?

— От меня разъяснений не ждите, — фыркнул барон. — Хорошо бы, конечно, с ним обстояло так, как в той арабской сказочке, которую мне рассказывал в кабаке геттингенский студент: если потереть какую-то старую, совершенно неприметную лампу, прилетал восточный дух и исполнял кучу желаний, чего ни попроси…

— Вряд ли, — серьезно сказал Пушкин. — Я его уже как следует обтирал от пыли, и никакого джинна не случилось… Куда вы?

— Тут можно срезать путь. Я запомнил этот переулочек…

Они свернули в узкий переулок, где с обеих сторон, судя по неистребимым запахам, располагались овощные лавки. Перед одной из них красовалось нечто примечательное: бронзовый кабан искусной работы, из пасти которого безостановочно струилась чистая вода.

— Ну да, и эту поилку я помню, — сказал барон. — Вон как почернел от старости, только морда будто полированная — днем тут масса народу попить подходит…

— Вы неисправимы, Алоизиус, — сказал Пушкин. — «Поилка»… Это бронзовая копия античного мраморного кабана, я о ней читал. Оригинал стоит у входа во дворец Уффици. Там великолепная картинная галерея. Господи, этот город полон величайших произведений искусства, а у меня нет времени хоть что-то осмотреть бегло. Такая жалость…

— Вы это с такой искренней грустью говорите… — сказал барон недоуменно. — Как будто и в самом деле искренне страдаете. А я вот, признаюсь по чести, так никогда и не мог понять, что в этом искусстве такого, что от него должна душа замирать. Доведись до дела…

Он замолчал и оглянулся через плечо. Внимание Пушкина тоже привлек странный звук, имевший нечто схожее с лязгом металла о твердый камень.

Тут они почувствовали, что волосы встают дыбом.

Бронзовый кабан, покинувший прежнее место, где ему и полагалось стоять смирнехонько, служа поилкой для нищих и возчиков, был уже совсем близко от них, шагах в десяти. На том месте, где он стоял прежде, бил фонтанчик воды, а у самого кабана из пасти вода уже не текла. Он приближался размеренной трусцой, цокая бронзовыми копытами по белоснежным плитам, двигаясь так непринужденно и свободно, словно не из бронзы был отлит, а вылеплен из мягкой глины…

Склонив голову с видимо угрожающим и непреклонным, бронзовый зверь надвигался. Надо сказать, сейчас у Пушкина не осталось никакого восхищения искусной работой мастеров и преклонения перед итальянскими скульпторами — какой-то неподходящий был момент, ожившая фигура выглядела омерзительной, неправильной, неуместной…