Александр Бушков - Поэт и Русалка

— Зажгите свечи и можете идти спать, — нетерпеливо распорядился Пушкин.

Едва приказание было выполнено, и Луиджи, уже зевая во весь рот, удалился, Пушкин сел к столу и положил перед собой пухлую стопу пергаментных листов — хранившиеся несколько столетий бумаги Курицына. Барон, без всякого стеснения заглядывавший ему через плечо, протянул:

— Ни черта не понимаю, но и так ясно, что дело темное…

Действительно, почти половину первого листа занимала странная решетка: две параллельных линии, пересеченные двумя другими, отчего образовался замкнутый квадрат и еще восемь открытых то с одной стороны, то сразу с двух. Во всех девяти красовались загадочные знаки, не похожие ни на один известный алфавит, а под решеткой тянулись сплошные строки текста, не разделенного знаками препинания и не разбитого на слова.

Переставив поближе подсвечник, Пушкин долго всматривался в эту абракадабру, задумчиво шевеля губами.

— Черт знает что! — с чувством сказал барон. — Я бы и под страхом смерти не взялся искать в этом смысл. Редкостная бессмыслица…

— Вот тут вы ошибаетесь, Алоизиус, — сказал Пушкин с легкой улыбкой. — Не так страшен черт, как его малюют…

Барон воззрился на него в совершеннейшем изумлении:

— Хотите сказать, вы что-нибудь в этом понимаете?

— Пока что не понимаю ничегошеньки, — сказал Пушкин с некой отрешенностью. — Но понимаю зато, с чем имею дело. Вот именно, решетка… и знаки попеременно киноварно-красные и черные… Я начинал службу в министерстве иностранных дел, Алоизиус. Там, помимо прочего, нам демонстрировали немало старинных шифров, что были в ходу в давние времена. Между прочим, они не так уж сложны. Тогда еще не умели придумывать по-настоящему… сложную тайнопись…

— Так вы что, можете это прочитать?

— По крайней мере попытаюсь, — сказал Пушкин, придвигая перо и чернила. — В старину это именовалось «мудрая литорея», если вам интересны такие подробности…

— Совершенно неинтересны. Прочитать бы, в чем тут суть… Должен же быть ключ…

— Вы, быть может, удивитесь, Алоизиус, но это и есть ключ, — сказал Пушкин уверенно, указывая на решетку. — Эти иероглифы — всего лишь русский алфавит, замененный загадочными знаками, которые тот, кто написал документ, выдумал сам, так надежнее всего. Если подставить теперь на их место… Алоизиус, могу я вас попросить присесть тихонечко в уголке и какое-то время побезмолвствовать?

— Слушаюсь, — по-военному четко ответил барон. — Считайте, что меня тут и нет…

Он присел на синем диванчике и, сохраняя неподвижность и безмолвие, словно окаменел, жадно наблюдал за Пушкиным. Тот, морща лоб, набросал несколько строчек, определенно не следя за смыслом того, что пишет. Потом, явно прочитав, недовольно поморщился, решительно скомкал начатый лист, швырнул его под стол и взял чистый. Еще несколько минут с видом величайшего прилежания вычерчивал буквы — и снова, судя по его растерянному лицу, потерпел фиаско. Второй скомканный лист отправился под стол. За ним — третий, четвертый… Барон, ничего не понимавший, но видевший, что дело пошло наперекосяк, затаил дыхание, наклонившись вперед, проделывал руками странные движения — то ли писал что-то, то ли сеть распутывал, ему казалось, что таким образом он помогает коллеге.

— Сколько мне бед принесла самонадеянность… — сказал наконец Пушкин, отбрасывая под стол неведомо который по счету скомканный лист. — Ничего не получается, Алоизиус. Ничего. Бессмыслица, вздор, чепуха… Никакого смысла…

Он подпер голову руками и безнадежно уставился в пространство. В его голосе звучала такая беспомощность, что у барона слезы навернулись на глаза.

Неизвестно, сколько прошло времени. Потрескивали свечи, с которых давненько не снимали нагар, пламя металось и чадило, а они все так же сидели в прежних позах.

— Господи, ну и болван из меня! — воскликнул вдруг Пушкин, вскакивая из-за стола. — Кто сказал, что ключ вставлен правильно? Что решетку нужно читать…

Барон таращился на него в полной растерянности. Пушкин, бросившись обратно к столу, решительно схватил лист с решеткой и перевернул его вверх ногами. Вновь схватив перо, лихорадочно принялся писать — уже не вырисовывая буквы тщательно, чертя едва ли не каракули. На его лице возникла веселая ухмылка, вскоре ставшая едва ли не блаженной.

— Ай да Пушкин, ай да сукин сын! — воскликнул он, вскакивая и сделав возле стола несколько па неведомого танца. — Ну конечно! И хитрость-то примитивная, а поди догадайся!

— Получается? — тихонечко осведомился барон из угла, по-прежнему дисциплинированно замерев в напряженной позе.

— Во всяком случае, фраза получается вполне осмысленной, — отозвался Пушкин, вновь кидаясь за стол. — «Поучения для желающего постигнуть укрощение камня…» Получается!

Он выхватывал чистые листы из стопки, не глядя, покрывал их вереницами букв, притопывая ногой от избытка чувств и даже что-то напевая про себя. Когда перо сломалось, барон метнулся, торопливо подал ему другое, снова отпрянул в уголок, где форменным образом затаился, чтобы, не дай бог, не напортить неосторожным словом или даже шевелением…

Скрипело перо, колыхалось, потрескивая, пламя свечей, отбрасывавших на стены причудливые тени. Барон помалкивал. В приотворенное окно струилась рассветная прохлада.

Наконец Пушкин отбросил и второе перо, пришедшее в полную негодность, не вставая, потянулся с чрезвычайно довольным видом. И лежавшие перед ним исписанные листы, и пальцы, и даже сукно стола — все было испачкано чернильными кляксами, но Пушкин не обращал на это внимания, улыбаясь отрешенно и радостно.

Барон решился тихонько спросить:

— Ну как там?

— Нас можно поздравить с успехом, Алоизиус, — сказал Пушкин, улыбаясь уже во весь рот. — Нет никакого смысла расшифровывать всю рукопись, она довольно объемиста, но, главное, мы на верном пути. Всего-то и требовалось, что перевернуть ключ вверх ногами — ну кто же знал, что именно в такой позиции знаки становятся удобочитаемыми… Извольте. Содержания первых пяти страниц вполне достаточно, чтобы понять, с чем мы имеем дело. Перед нами — «поучение» для желающего управлять неодушевленными предметами, дабы заставить их производить действия вполне осмысленные и служащие не к забаве, а к выгоде владеющего данным искусством… Ага… Наложив указательный и средний пальцы левой руки на таковые же правой, произнеси голосом твердым и внушительным: каомайе ат тоне…

Барон шарахнулся, охнув. И было отчего: тяжелый стул, смирнехонько стоявший меж ними, вдруг дрогнул, взмыл в воздух, переворачиваясь ножками кверху, взлетел к потолку и повис, едва его не касаясь. Потом завертелся — сначала неспешно, потом все сильнее и сильнее, так что напоминал уже не предмет мебели, а темный цилиндр.