Дмитрий Тараторин - Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф»

И уже вполне миролюбиво закончил:

— Короче, когда тебя компетентные органы спрашивают, отвечать надо по существу, а не пиздеть на отвлеченные темы.

Определить по безмятежному лицу Глебова, дошло до него что-нибудь или нет, майор не сумел и уже хотел было продолжить психическую атаку, как вдруг допрашиваемый подал голос. Снова, впрочем, вполне отстраненно, вроде из чистой вежливости, осведомился:

— А много он народа-то положил?

— Ты че, опять про Берию? — стукнул кулаком по столу чекист.

— Про какого Берию? — неподдельно удивился Палач. — Про Волка, само собой.

— На, фотки погляди, может, у тебя от них просветление в башке случится. А то смотрю я, чего-то колбасит тебя не по-детски.

Майор кинул Палачу пачку фотографий. Они прослеживали славный путь Волка к выходу из казино. Его устилали растерзанные тела. Понять, кем до того вечера было то или иное кровавое месиво, возможности не представлялось. Внимание Федора привлекла чья-то оторванная голова, валявшаяся под рекламным плакатом и своим окровавленным ртом словно бы вопрошавшая о смысле своего столь безжалостно оборванного бытия.

И Палач внезапно вспомнил происшествие, случившееся несколько лет назад в горах Чечении. Но майору он счел за лучшее об этом не сообщать.

— Слышь, Палач, что за непонятка такая: как их волки могли порвать, если на каждом оружия до едрени фени. А тут и гильз стреляных нет, и не спали они, жрать собирались — зола еще теплая.

— Мать твою, а как мы по этим кускам поймем, есть среди них Мусаев или нет. Месяц пасли и теперь чего?

На самом деле Федор Глебов шел по следу Руслана Мусаева уже второй год. Просто в последнее время он буквально дышал ему в затылок. Они давно стали кровниками. Палач начал безжалостное преследование одного из самых лютых полевых командиров после того, как тот лично зверски замучил угодившего ему в руки Федорова побратима. Ответ Глебова был страшен. Он, надо отметить, никогда не соблюдал глубоко гуманного принципа — око за око. Так вышло и на этот раз.

Его отряд ворвался в родной мусаевский аул зловещей предрассветной порой. В заложники были взяты все тамошние старики. На центральной площади Глебов объявил, что если в течение 24 часов главарь боевиков не явится, чтобы принять его вызов на поединок, то все они будут расстреляны. Федор был глубоко убежден в правомерности своего решения. Тейповая система, на его взгляд, предполагала безусловную коллективную ответственность. Однако уже через пару часов он получил информацию от прикормленного фээсбэшника, что к селу движется отряд чеченской милиции. Он, похоже, намерен был освободить пленников. Федор понял — здесь что-то нечисто. Мусаев не иначе решил схитрить и выручить своих близких чужими руками. Этого Федор допустить не мог. «Молитесь, отцы», — сказал он величавым седобородым старцам. Отвесил им земной поклон и дал очередь. Так и родилось его погоняло.

В Чечне Палач воевал по контракту. До этого видели его и в других горячих точках, ближних и дальних. Посещал он их не из идейных соображений и не от особой кровожадности, а по той же самой причине, что и на ринг выходил. Он всерьез опасался (и это было единственное, чего он реально боялся), что от скуки может впасть в коматозное состояние. Однажды, давно уже, с ним как-то начало происходить нечто подобное. Несмотря на то, что и с лавэ тогда был у него полный порядок, и с сексуальной удовлетворенностью никакого жизненного подъема он не ощущал, вследствие черной меланхолии то и дело засыпал в самых неподходящих местах.

Просто Палач был из той редкой породы существ, что в нормальном для большинства человекоособей спокойно-размеренном режиме функционировать не может. Он буквально начинал вымирать, приходя в состояние полной негодности. Можно сказать, ни на что у него не стояло. Ощущения, что вообще живешь, а не тащишься по задворкам какого-то мутного, к тому же чужого сна, не было. И без того однообразно унылая, среднеполосная природа казалась нарисованной на какой-то грубой холстине, а окружающие персонажи терзали душу своей плоской бессмысленностью.

В первый раз его вылечила Босния. Потом Федор периодически проходил терапию в чеченских горах. Вот тут была жизнь, были реальность, яркие краски и неожиданные ландшафты. За все за это приходилось, конечно, платить кровью. Своей — чужой, он не всегда ощущал разницу.

Обследовав полянку, где, казалось, еще час назад мирно отдыхали бандиты, бойцы не сумели обнаружить ни одного мало-мальски целого тела. Их рвали с таким остервенением и яростью, что Валера, опытный охотник, сибиряк, стал высказывать серьезные сомнения, что это волки порезвились. Ни с чем похожим ему, бывалому таежнику, сталкиваться не приходилось.

Но Палач думал о другом. Сосредоточенно пошевелив носком ботинка чью-то кудлато-бородатую мертвую голову без лица, он крикнул:

— Слышь, Валер, помнишь, ты про мое погоняло спрашивал? Как типа мне его носить не в падлу? Я тебе тогда сказал, что, мол, все люди на палачей и жертв делятся и типа нет других вариантов. Ты спорил все, а потом согласился. Так я тебя обманул. На самом деле есть только жертвы.

Петрович вскрыл дверь быстро и аккуратно. Знаменитый «медвежатник» в группу Ковалева призван был прямо из Ухтинских лагерей. Не дело было таким специалистам на нарах отлеживаться, когда идет священная война. Всякая мелочевка, типа поломанных сейфов, не актуальна, если Родина-мать зовет. Старинные петли массивной кованой двери душераздирающе проскрипели, и открылась тьма непроглядная, впрочем, при ближайшем рассмотрении какая-то мерцающая. Ковалев зажег фонарик и шагнул в проем. Потрескавшиеся каменные ступени винтовой лестницы круто уходили вниз…

Экстренно проведенный допрос эсэсовцев, как ни странно, ничего путного не дал. Они, захлебываясь кровью, бессвязно бормотали что-то о секретных опытах, проводившихся в подземных лабиринтах. Чувствовалось, что ничего конкретного они не знают, но тем не менее изрядно кого-то страшатся.

Возиться с ними времени не было. Отдав фрицев пьяным партизанам, немедленно учинившим над ними расправу, Николай принял решение исследовать зловещие глубины самостоятельно.

Взяв с собой десяток бойцов из числа самых проверенных, Николай начал спускаться. Путь их был неправдоподобно долог. Узкую штольню вырубили в скале явно в самые что ни на есть незапамятные времена. На одном из витков Ковалев со товарищи внезапно уперлись в двери лифта. Те открылись сами собой.

Кабина была освещена не весть откуда исходившим светом. Оббита она была алым шелком. А на одной из стен — черное зеркало. Отразившись в нем, Николай вдруг себя не узнал. Все вроде было как всегда — по отдельности нос, глаза, уши — его, но знакомая картина не складывалась. Фрагменты лица словно бы жили сами по себе и, похоже, жирными слизняками намеревались расползтись в разные концы тускло поблескивающего квадрата.